Белые лодьи

Константин прилег отдыхать, а мне слова о надписи на камне напротив лупанара почему-то не давали покоя, и так захотелось взглянуть на эту надпись четырехсотлетней давности, что я не удержался (неужели дьявол вводит меня в искушение?!) и, дав себе обет сотворить потом во искупление греха двести молитв, надел поверх монашеской рясы паллий [66] и вышел на улицу. Лупанар я сразу нашел по желтым одеждам его обитательниц, сидевших и бродивших по двору. Завидев меня, одна из блудниц, бойкая на язык, крутобедрая, с тонкой талией и миндалевидными орехового цвета глазами, сказала:

66

Паллий — просторный плащ, вообще верхнее платье.

— Эй, человек, ты, наверное, с византийской диеры… В своем городе я всех мужчин наперечет знаю… — И засмеялась, ведьма, а рядом с ней стоящие развратницы засмеялись тоже. — Но по твоему постному злому лицу вижу, что проку от тебя никакого нашей сестре не будет.

Не обращая более внимания на нее, я отыскал камень из крепкого известняка, вкопанный у угла лупанара, и стал читать выбитые на нем слова:

«Кай Валерий Валент, моряк Мезийского флавиева флота, либурна [67] «Стрела», поставил алтарь Юпитеру Лучшему Величайшему».

67

Либурн — римский военный корабль.

Посвящал надпись моряк богу, а сам, наверное, не раз бывал в притоне разврата. Человеческое лицемерие… Господи, прости, как я смею думать о человеке, которого не видел и который жил-то несколько столетий назад?! А он, может быть, безгрешен… Но внутренний голос стал твердить мне: «Человек — и безгрешен?! Быть такого не может… Вспомни его первородный грех. Разве сие тому не доказательство? Да что там человек… А падшие ангелы, превратившиеся в бесов?.. Ведь их первыми грехами являлись зависть и гордость…»

Пока я думал, ко мне подошла тоненькая, как тростиночка, белокурая обитательница лупанара.

— Что вы так внимательно изучаете? — полюбопытствовала.

— Скажи, красавица, а как этот камень с алтаря попал сюда?

— Когда базилику Двенадцати апостолов строили, прежний, языческий, храм разобрали, хорошие камни в дело пошли, а ненужные выбросили. А папашка наш взял и приволок вот этот и в землю вкопал.

— Кто? Кто? — переспросил я удивленно.

— Наш хозяин Асаф. Он сказал: «Пусть этот камень будет стоять здесь в память о посетителях наших, среди которых немало моряков…»

— Веселый у вас папашка…

— Веселый, — в тон мне ответила молоденькая женщина.

Я взглянул на ее доверчивое лицо. Была в нем какая-то детскость, доброта и нежность. «Папашка… Хозяин… Ведь конечно же она в этом доме не по своей воле…» И сердце мое облилось кровью.

Когда я вернулся, отец Константин спросил меня, куда я ходил, накинув паллий, чтоб не быть узнанным.

— В лупанар, — смеясь, ответил я.

— Куда? Куда? — изумился философ, да так, что брови его полезли кверху.

Тогда я рассказал ему об искушении увидеть языческий камень на углу притона и об обете, данном на двести молитв. Константин заметно успокоился, но попенял мне:

— Нельзя, Леонтий, поддаваться страстям, ибо они влекут человека в пропасть… Как одного тут служителя церкви низринули, ключаря храма Двенадцати апостолов… Пока ты к камню ходил, я беседовал с пресвитером этого храма отцом Владимиром, посетившим наш дом по поручению митрополита Георгия. Семь месяцев назад, в начале весны, рассказал отец Владимир, за покушение на жизнь священнослужителя посадили одного стражника в подвал базилики. Так их ключарь напился пьяным, пошел в лупанар и потерял ключи. Судя по всему, его напоили, повели к блудницам, а ключи украли. Когда пришли к подвалу, чтобы вести на казнь преступника, спросили ключи у ключаря, тот развел руками, мол, нет их у меня, и на колени — бух! — пред пресвитером: «Отец, прости, бес попутал…» И рассказал о грехопадении… Искали, искали ключи — нашли на дне крещального колодца. Открыли подвал — никого, одни лишь крысы побежали по разным углам, а из каменных стен крючья с цепями вырваны… Украли преступника.

Водворили ключаря на его место, да и делов-то. Потом этого ключаря отлучили от церкви и в солдаты отдали. Так-то, Леонтий… А все оттого, что человек страсти свои не обуздал. Норовист сильно человек-то!..

— А почему пресвитер рассказал тебе об этом, Константин?

— Да, видать, случай с ключарем задел их сильно… Вот разговоры и не унимаются. И отец Владимир решился сам рассказать о нем.

Тут вспомнились мне строки из Книги Бытия, и я проговорил их вслух:

— «Но земля растлилась перед лицом Божиим, и наполнилась земля злодеяниями. И воззрел Господь Бог на землю, и вот она растленна, ибо всякая плоть извратила путь свой на земле».

Сказал я это, и перед глазами возникло доверчивое, доброе лицо обитательницы лупанара; слезы покатились по моим щекам. Увидя их, Константин спросил:

— Почему ты плачешь, сын мой?

— Это слезы очищения.

И тогда Константин положил на мою голову руку свою.

— Хорошо. Эти слезы твои как роса с неба…

После его слов на сердце стало тепло, и я успокоился.

— Леонтий, а знаешь что?.. — вдруг просиял философ. — Ты невольно подсказал, как нам действовать, чтобы узнать о пребывании здесь римского епископа Климента, о котором нам говорил патриарх Фотий… Да, да… Надо походить по Херсонесу и почитать на каменных плитах надписи, говорят, их много в городе… Вдруг кто-то взял да и запечатлел на камнях его мученический конец… — Глаза Константина загорелись, и он взволнованно заходил по комнате.

И тут стук в дверь, и на пороге выросли двое — матрос и испуганный мальчик-негус. Матрос обратился к Константину:

— Отче, господин Ктесий присылает вам то, что вы просили…

— Ах да! И сколько мы должны заплатить?

— Капитан сказал — берите бесплатно, это подарок.

Я взял мальчонку за кисть, хранившую свежие отметаны от наручных колец, и почувствовал, как дрожит все его худенькое тело — от испуга ли, от непонимания происходящего?..

— Ну, ну, успокойся, дурачок. Ничего мы тебе плохого не сделаем, — улыбаюсь ему, а на сердце такая жалость, хоть снова плачь…

Выяснили потом, что греческий он только понимал, а объясняться мог по-арабски. Раньше он принадлежал богачу-сарацину, который его и продал. Имени своего не знает, отца с матерью не помнит. И раньше, и потом, и на диере «Стрела» называли его просто — раб.

— Так как же его называть? — задал я вопрос Константину.

— Погоди, дай подумать… — ответил философ, и вдруг лицо его озарилось детской улыбкой. — Смотри, Леонтий, он еще малец, а полмира повидал. Так? А подрастет — и весь белый свет увидит…

— Ну, положим… Теперь он с нами.

— И поэтому назовем мы его Джамшидом, по имени легендарного иранского царя, обладавшего чашей, в которой отражался весь мир… Джамшид, или просто Джам. А когда окрестим, дадим имя христианское.

— Ну как, Джам, хорошо? — обратился я к мальчику.

— Хорошо, — улыбнулся негус, и кажется, первый раз в жизни…

На следующий день, накинув на себя паллии, мы рано утром отправились в путешествие по городу, оставив Джамшида дома. Пока рано ему находиться среди свободных людей, пусть осваивается.