Белые одежды. Не хлебом единым
Шрифт:
Федор Иванович простился наконец со Свешниковым на площади около городской Доски почета, где на него строго взглянул с фотографии папа Саши Жукова. И сразу торопливо зашагал, почти побежал назад. В его распоряжении был еще час, и он решил оставить дома полушубок и надеть «мартина идена». Он и сделал это, и через пятьдесят минут по Советской улице уже быстро шагал стройный и решительный молодой мужчина без шапки и с озабоченным лицом – журналист или, быть может, архитектор. Так преобразило Федора Ивановича это любимое пальто.
Он свернул в переулок и подошел к дому Лены через
– Здравствуйте, Вера Лукинишна!
– Здравствуйте, Федя. Хоть один грамотный человек в гости ходит. А то все – Луковной… Да еще поправляют. Раздевайтесь, проходите.
– Лена дома?
– Проходите, сейчас будем обедать без нее.
– А Лена?
– Леночка убежала. Приказала обедать без нее.
– Но ведь воскресенье!
– По воскресеньям-то у нее самые-самые дела.
– Тогда я, может быть, пойду…
– Ничего подобного! Будем обедать. Она приказала не отпускать вас.
Федор Иванович покорился и, повесив пальто, ничего не видя вокруг, был за руку переведен в комнату и почти упал на тот стул, который ему был указан. Усевшись, закрыл глаза, вникая в тихую боль. Не удержался – громко вздохнул. Бабушка пристально на него посмотрела и ушла на кухню.
«Ведь ты же сама, сама же пригласила, – шептал Федор Иванович. – Неужели у тебя так… До того дошло… Назначила же время. Три часа. Знала, что приду. Что прибегу…»
– Кому говорю! – сказала бабушка около него. – Ешьте суп!
Перед ним уже стояла красивая старинная тарелка с желтым бульоном, и в нем празднично краснели кружки моркови. Он опустил в бульон старинную тяжелую, отчасти уже с объеденным краем серебряную ложку, и тарелка мгновенно опустела.
– А пирожки? Она же специально для вас пекла!
Он взял пирожок.
– Федя! Ну что с вами? Вы нездоровы? Почему вы так похудели? Вы знаете, я врач. Так худеть не годится, даже от любви.
– Почему я похудел…
– Ешьте, ешьте пирожки. Я сейчас еще положу. Правда, вкусно?
– Почему похудел… Отчасти в этом виновата ваша внучка.
– Так у нее же очень сложное положение! Бедняжка разрывается между двумя огнями.
– Не полагается, Вера Лукинишна, иметь сразу два огня.
– Знаете что… Вот послушайте. – Бабушка сидела против него и, склонив набок голову, окруженную колеблющимися легкими волосами, смотрела на него с печалью. – Вот послушайте, это вам адресовано. Айферзухт ист айне лайденшафт, ди мит айфер зухт, вас лайден шафт. Поняли?
У нее был, видимо, настоящий немецкий язык. Слова круглые и с пришепетыванием.
– Что-то частично понял, – сказал Федор Иванович. – Про ревность что-то. И про страдания.
– Именно. Ревность – это такая страсть, которая со рвением ищет то, что причиняет страдания. Пожалуйста, не страдайте, у вас нет причин. Съешьте
еще тарелку бульона, я пойду за вторым.Он послушно, быстро, сам того не заметив, опорожнил вторую тарелку.
– Молодец, – сказала бабушка, внося блюдо с очень красивым куском жареного мяса.
У Федора Ивановича, несмотря на его страдания, на миг проснулся аппетит.
– У нее, у бедной, не закончены некоторые дела, – сказала бабушка, разрезая мясо и кладя в тарелку Федора Ивановича. – Я их немного знаю. Они для вас не опасны.
– Вера Лукинишна, она водит меня за нос! – почти закричал он.
– Нет! Что вы! Она вас так любит!
– Она очень пылко относится к своему незаконченному делу.
– У интеллигентных девушек пылкость может быть распределена между двумя объектами, совсем разными…
«Вот-вот…» – подумал Федор Иванович.
– С этим надо считаться. Они творят иногда сумасшедшие вещи. Могут и на карту поставить…
«Именно…» – подумал он.
– Она хорошая девчонка. Берегите ее. Вы не найдете второй такой нигде.
– Но я никуда не могу уйти от этого чувства… Айферзухт… которое ищет со рвением… Страдания-то и искать не приходится!
– Ничего, ничего. Это все не страшно. Ревность – это сама любовь. Любовь в своем инобытии, – философ сказал. Философ моей молодости. Не теряйте время на глупости, наслаждайтесь своим богатством и ни о чем страшном не думайте.
Часа три они беседовали так за столом. Вера Лукинишна, положив сухонькую теплую руку на его крупный костлявый кулак, мягким голосом толковала ему о ревности. О том, что в ней, в ревности, есть хорошая сторона. Стремление удержать того, по ком сохнешь.
– Продолжайте стремиться, держите покрепче, – говорила она. – Я не хочу, чтобы ревность ваша ослабла. Не привыкайте к этому, это было бы худым предзнаменованием.
Федор Иванович все прислушивался – не заворочается ли ключ в замке дальней двери. Так и не дождавшись Лены, он наконец поднялся:
– Пойду…
– Ничего, ничего. Все будет хорошо, – сказала бабушка, выйдя за ним на лестничную площадку. Она с тревогой глядела ему вслед.
Спустившись вниз, он остановился во дворе. Сумерки, сильно надушенные весной, что-то таили. Он чувствовал себя как бы спустившимся на грешную землю. Да, ревность – это страсть, которая специально, жадно ищет то, что задевает всего больнее. Он уже смотрел на подъезд, ведущий к поэту. Он быстро зашагал к нему. Зарычала пружина, и дверь хлопнула. «Лифт не работает», – прочитал мимоходом и понесся по лестнице вверх. У черной двери с бронзовыми кнопками позвонил. Поэт тут же открыл, как будто ждал.
– Ты что, Кеша, видел меня?
– Почуял. По обстоятельствам сообразил.
– Ну, здорово. Где подарок?
– Не торопись. Поедим?
– Ну давай поедим. – Федор Иванович сказал это для того только, чтобы заглянуть на кухню.
Ах, здесь все было не так, как раньше. Цветная страница из иностранного журнала с голой юной красавицей куда-то исчезла. И ни одного таракана.
– Ксаверий где?
– Казнен, Федя, – отозвался поэт из дальней комнаты. Он шарил в своем заоконном мешке, собираясь кормить гостя.