Белые одежды
Шрифт:
— Бросить любить легче, — сказала Шамкова.
— Пра-а-авда? — пропела радостно Елена Владимировна, наклоняя голову вправо и влево. — Неужели легче!
— Я видел бросавших, — сказал Ходеряхин. — И сам бросал. А таких, кто не начал снова, не видел.
— Да-а-а? — пропела Елена Владимировна.
В полдень они встретились в дальнем конце длинного сводчатого коридора.
— Миклухо-Маклай, вы правда бросили курить? — спросила она, потянув его за локоть.
— Правда.
— Навсегда?
— На всю жизнь.
— А почему вы бросили курить? А-а?
Она все время тормошила
— Почему вы бросили курить? — настаивала она, дергая его за локоть.
— Это моя тайна. Выходите за меня замуж, тогда скажу, почему. А до тех пор не скажу.
— Ишь какой! А я не выйду, пока не скажете. Не могу же я кота в мешке…
— Это вы кот в мешке. Что делали вечером после того, как мы… Можете не отвечать, я соблюдаю установленный режим.
Мгновенно они договорились встретиться вечером. Когда стемнело, они нашли друг друга в парке на Второй Продольной аллее. Елена Владимировна сама, сжавшись, словно озябнув, скользнула под его локоть, их руки нашли свои места, и они быстро зашагали в ногу — в самую темень, уже не спотыкаясь.
Они долго шли молча, и иногда крепко охватывали друг друга, словно убеждаясь, что наконец они нашли то, что долго не могли найти.
Потом Елена Владимировна вдруг спросила:
— Почему скрывались целую неделю? Почему даже не позвонили?
— Видите ли… Я вас… Я к вам очень привязан. Вы мне кажетесь такой необыкновенной… Если бы вы знали, как сейчас, когда я вам это говорю, как сейчас меня тянет изнутри тоска…
— А почему же не позвонили?
— Вот, дайте досказать. Вы запомнили все, что я вам сказал сейчас?
— Ну, говорите, говорите.
— Так вот. Я заметил, что у вас что-то… Вы мне уже давно ужасно врете. И не заботитесь, чтоб было безболезненно…
Она как будто смутилась чуть-чуть.
— И не звоните. Ведь и вы не звоните! И мне кажется, что вы хотите, чтобы я нашел с себе силы… Чтобы я сам нашел путь и отошел… Самой оттолкнуть меня — это меня унизит. Вы умная, этого не хотите допустить — и подстраиваете так, чтобы я ушел сам. Ну, я понял вас и помог вам…
— Вы очень ревнивы…
— Да, Леночка, да! Прямо умираю. Схожу с ума, и начинается прямо какой-то бред.
— Я заметила. Тяжело вам?
— Ох, Леночка. Я петушился перед вами сейчас. А найдутся ли силы…
— Не знаю, что с вами делать. Видно, все-таки да. Придется мне выходить за вас замуж. Когда открою все, вы поймете и все мне простите. Даже нечего будет прощать.
— Леночка, даже если будет что прощать… Я до такой степени попался… Для меня нет никаких путей отхода назад.
— Значит, бросить курить легче?
— Бросить курить — это пустяки.
— Но вы мне еще ни разу не сказали… это слово.
— Разве? По-моему, я его много раз кричал вам.
— Да-а-а? В общем, да, мне казалось иногда, что вы говорите…
— Прямые слова — это же не для выражения… этой вот… вещи. У нее свои слова. Эта вещь, если настоящая, любит тайну, темноту и иносказание. Когда идут по улице в обнимку —
там этого нет. Или когда он при всех берет ее за холку и ведет…— Вот и я так считаю. Все боялась. Думаю: если он меня посмеет когда-нибудь… за холку… Это будет все. Видите, как у нас с вами.
Они умолкли и долго медленно шли — в полной темноте.
— Как же я теперь буду вас называть? — вдруг спросила Елена Владимировна. — Федяка? Можно я буду называть вас Федор Иванович? Федор Иванович… Прямо мистика какая-то. Эти звуки я полюбила в первый день, до того еще, как узнала вас. По-моему, про имя так говорить разрешается… Этим словом… — она сжала и отпустила его руку. — И потом, сейчас такая темнота…
Он хотел ответить и не смог: вроде как слезы собрались выступить, и он почувствовал, что голос его выдаст. Хотел поцеловать ее, но сил хватило только приложиться щекой к ее виску.
— Как хорошо! Вы теперь боитесь после того… После табака. — Она тихонько засмеялась. — Ничего, это хорошо. Вы — серьезный. И я тоже. У нас все будет серьезно.
Его голову охватили во тьме маленькие шершавые пальцы земледельца, и на все его лицо посыпалось множество легких, живых и горячих прикосновений.
— Ну как? — спросила она, переводя дыхание. — Помирились со мной?
— Ничего не понимаю, — шепнул он.
Бывает в любви зенит. И ночь зенита. И большей частью мы в лицо эту ночь не узнаем, она захватывает нас врасплох, и мы бываем не готовы к тому, чтобы принять ее всю в себя, рассмотреть и запомнить навсегда все ее мгновения. Сохранить в себе все, что можно. И потом она живет — уже в грустных воспоминаниях об упущенном, не увиденном, не оцененном…
В полночь, проводив Елену Владимировну до ее двери, Федор Иванович шел домой неверным шагом, как после легкой выпивки. Он еще не открыл для себя этого явления — зенит любви. Он об этой ночи еще вспомнит и будет отчаянно бить себя кулаком по голове. Но уже сейчас тихо надвигалась пора грустных воспоминаний. Пора, которая будет длиться всю жизнь.
«Почему я не кричал ей о том, что люблю? — уже отчаянно корил он себя. — Почему выдумал какую-то теорию о запретных словах? Теоретик! Почему послушно пошел провожать, почему не удержал до утра в парке? Почему водил все по темным местам — так и не увидел ее глаз, когда она произносила: „Можно я буду называть вас Федор Иванович?“ Даже не верится — она ведь сказала: „Эти звуки я полюбила…“»
В эту ночь у Федора Ивановича было еще две встречи. Первая — по телефону. Он пришел домой и, не гася света, растянулся на койке. Протянул руку к папиросам и отдернул. Минут через двадцать его оглушил телефон странным пронзительным ночным звонком.
— Это ты? — Кондаков нервно хрипел и дышал почти рядом. — Уже пришел, темнила? Так скоро?
— А что?
— Я видел тебя с твоей дамой. Ты знай — если затаскиваешь даму в темный уголок, там обязательно стою я.
— Ошибаешься. Это была сослуживица. Поздно засиделись на работе, и я проводил ее.
— Не разочаровывай меня. А в темном уголке с кем был?
— Мы шли без остановок. Прямо к ее дому.
— Разве в ее доме нет уголков?
«Слава богу, что не затащил, — подумал Федор Иванович. — Он все спрашивает неспроста. Ловит».