Белые шары, черные шары... Жду и надеюсь

— Дело не в масштабах, Митя. Дело в принципе. Ты что, не видишь, что твой Алексей Павлович — это пустое место?

Ага, уже до Алексея Павловича дошло, кто же следующий?

— Я не хочу обсуждать моих товарищей по работе, да еще в такой форме, — сказал Решетников.

Валя Минько присутствовала при этом разговоре, умоляюще смотрела на них обоих: только не ссорьтесь.

— Не надо так, Андрюша, — сказала она. — Алексей Павлович — хороший человек, и к тебе он хорошо относится.

— Меня не интересует, какой он человек. Меня интересует, какой он ученый.

— Андрюша, нельзя так!

Валя Минько, добрая душа, она больше всех страдает от этих раздоров — мечется между Андреем и остальными. Жалко ее — груб с ней Андрей, резок.

— А ты бы уж помолчала, миротворица. Тебе бы лишь примирить, утешить всех, а какой ценой — безразлично! Исцелительница страждущих!

И Валя безропотно сносит его грубость — любит она Андрея, сразу видно, любит.

В общем-то, со всеми перессорился Новожилов. А может быть, неправоту свою уже чувствовал, оттого и злился?..

Разговор этот, что ли, оставил неприятный осадок в душе, в остальном все вроде хорошо — и лабораторный семинар с его докладом прошел неплохо, и статью для журнала он уже набросал.

— Вы не огорчайтесь, что пока не можете сделать определенных выводов, — сказал ему Алексей Павлович. — И не спешите. Наше главное богатство — это факты. Экспериментатор, если хотите, подобен пчеле — он добывает мед фактов и наполняет им свои соты. Кто будет есть этот мед — это уже иной вопрос. — На Алексея Павловича иногда находила склонность к поэтическим сравнениям. В такие минуты Решетников подозревал, что в юности Алексей Павлович, наверно, пробовал писать стихи. — Будьте терпеливы. Введенский сказал однажды: «Я всю свою жизнь провел наедине с нервом лягушки».

Что сказал Введенский, все хорошо знали. Это было любимое изречение Алексея Павловича. Как-то Лейбович даже предложил начертать эти слова на стене в лаборатории и сам вызвался претворить в жизнь свою идею. Но его удержали — боялись обидеть Алексея Павловича. Конечно, он и виду бы не показал, что обиделся, посмеялся бы вместе со всеми, но, наверно, в глубине души это его задело бы. И так-то каждый раз, заговорив подобным образом, он сам же и смущался своей высокопарности, краснел и тушевался, как человек, невзначай обнаруживший перед другими свою слабость.

Не зря успокаивал Алексей Павлович Решетникова — угадывал, что доклад на семинаре не принес все-таки Решетникову настоящего удовлетворения, что бы там ни говорили о полезности собранного им материала, проделанной им работы.

Тихо и темно в институтских коридорах. Только кое-где выбивается из-под двери узкая полоска света — значит, еще работают такие же, как Решетников, полуночники. А вот и шаги чьи-то звучат, гулко разносятся в тишине: наверно, Лейбович — он тоже засиделся сегодня в лаборатории — соскучился в своей келье, идет навестить Решетникова.

Решетников оторвался от карточек, на которые заносил выписки из американского журнала, обернулся.

Из темноты коридора возник Трифонов.

— А я слышу — кто-то еще трудится во славу науки, — сказал он. — Решил взглянуть.

Какой-то странный, непривычный был у него вид. Выражение счастливой отрешенности плавало в его глазах.

— Оправдываем свое существование, — в тон ему ответил Решетников.

Трифонов остановился за его спиной, смотрел на записи, сделанные Решетниковым.

— Между прочим, я давно уже хотел тебе сказать, да все не решался как-то, вроде бы не мое это дело, — проговорил он. — Напрасно ты возишься с этими красителями. Увязнешь в них. Поверь мне, у меня есть нюх на такие вещи.

Ого, это было уже что-то новенькое. Хоть и не стало между ними прежней холодности и неприязни, но все же не отваживался пока Трифонов давать ему советы.

— В твоих словах промелькнуло одно очень точное замечание, — сказал Решетников. — Что это не твое дело.

— Ладно, не сердись, — примирительно отозвался Трифонов. — Я же из лучших побуждений. Просто какое-то дурацкое у меня сегодня настроение. «Все прошлое опять припоминаю…» — продекламировал он. — Как мы с тобой в университет поступали, вдруг вспомнил…

Решетников молчал. Он уже догадывался, куда клонит Трифонов. О Тане ему хочется поговорить, о Тане.

И точно, Трифонов спросил:

— Ты Таню часто видишь?

— Нет, — сказал Решетников.

— Мне кажется, у них отношения с мужем не ладятся, — сказал Трифонов. Тревожная озабоченность звучала в его голосе.

— Откуда ты взял?

— Я их в театре видел. Они меня не видели, а я видел. Мы с Галей в ложе сидели, на первом ярусе, а они в партере. Потом в антракте я прогуляться вышел — смотрю, они передо мной идут. Ты не думай, я не следил за ними, — сказал он, поймав быстрый взгляд Решетникова. — А впрочем, — что врать! — нарочно шел позади них. Он ее под руку хотел взять, а она вдруг руку отдернула и отстранилась — так, как если бы человек этот ей н е п р и я т е н был…

Он говорил таким тоном, словно их с Решетниковым связывала одна общая тайна, словно он не сомневался, что все, что он рассказывает, так же важно, сокровенно и дорого для Решетникова, как для него самого. И Решетников поймал себя на том, что слушает с острым, почти болезненным любопытством.

— Вот ты бы с Галей и поделился своими наблюдениями, — сказал он, сердясь больше на себя, чем на Трифонова. — Ей бы тоже было интересно.

— Я, знаешь, как-то не сообразил, — сразу принимая шутливый тон, откликнулся Трифонов. — Кстати, она уже заждалась меня, наверно, мечет громы и молнии. Ты даже не представляешь, что сейчас будет. Не женись, Решетников, не женись — вот тебе мой последний совет.

И он ушел, посмеиваясь, беззаботно помахивая портфелем, — ни дать ни взять, проказливый муж, спешащий домой, к своей супруге. Но слишком хорошо знал Решетников Женьку Трифонова, чтобы поверить в эту беззаботность.

Он посмотрел на часы — до конца опыта еще ждать и ждать.

Едва затихли в коридоре шаги Трифонова, явился Лейбович. Как всегда, в своем затрапезном свитере, в синих потертых джинсах. Однажды девчонки-лаборантки подшутили над ним — как-то, когда было жарко и он работал в ковбойке, они спрятали его свитер. И сколько ни злился Лейбович, сколько ни упрашивал, так и остались непреклонными, так и не вернули. Ничего, ничего, пусть хоть раз придет на работу в приличном виде. И что вы думаете? На следующий день Лейбович появился в свитере, который был как две капли воды похож на конфискованный — столь же затасканный и затертый. Таким образом, экспериментальным путем было установлено, что у Лейбовича вовсе не один, как предполагалось, а по крайней мере два свитера.

— Чего этот вынюхивал? — спросил Лейбович.

— Да так… — неопределенно пожал плечами Решетников.

— Что-то частенько он стал к нам заглядывать. Мне это не нравится.

«Как долго тянется за человеком плохая слава, — думал Решетников. — Вот уже сколько лет прошло, а нет-нет кто-нибудь да и скажет: «Трифонов? Это тот самый? Нет уж, увольте — е г о статью я на отзыв не возьму…»

Лейбович сел на край стола, сгорбился, уперся подбородком в кулак.

— Сашка, да ты наполовину седой! — удивленно сказал Решетников. — Когда это ты успел?