Белые снега

Похоже, что Наргинау и Драбкин крепко полюбили друг друга. Сорокин часто заставал их вдвоем, и они всегда смущались, краснели, торопливо прощались друг с другом, обмениваясь долгими нежными взглядами. Милиционер ходил с Кмолем охотиться на нерпу и добычу свою приволакивал к яранге Наргинау. У порога, как того требовал обычай, он выпивал ковшик воды, поданный женщиной, обливал голову убитой нерпы и уже потом со свежей печенкой уходил к себе, в школьный домик. Сорокин уже привык к тому, что милиционер иной раз не ночевал дома, а утром неуклюже пытался оправдаться тем, что задержался допоздна в лавке, где отгораживали угол для родового Совета. Над домиком развевался теперь красный флаг, и Тэгрын каждое утро, проходя мимо на дрейфующий лед пролива, останавливался, хозяйским глазом окидывал флаг, поправлял, если он закручивался вокруг флагштока, и только после этого отправлялся дальше, поминутно оглядываясь, пока каменный мыс не скрывал от него село и красный флаг над Советом.

А вот самому Сорокину не часто доводилось видеться с Леночкой. Зато они пользовались каждой оказией, чтобы написать друг другу. За все время после Нового года Сорокину лишь несколько раз удавалось съездить в Нуукэн. Однажды он застал Леночку за врачеванием Утоюка, который вывихнул ногу. Она колдовала над распухшей, посиневшей ногой эскимоса с проворством настоящего доктора и на удивленный вопрос ответила, что закончила в свое время медицинские курсы, а сюда привезла даже некоторый запас лекарств. Она намазала ногу Утоюка йодом, отчего, не выдержав резкого незнакомого запаха, женщины выбежали из чоттагина, а собаки залаяли, завыли.

Пэнкок оглянулся на товарища.

— Не устал?

— Нет, — ответил Сорокин. — Мне очень хорошо… Думается легко.

— Я тоже думаю, — сказал парень. — Много думаю.

— О чем? — спросил Сорокин, догоняя Пэнкока.

— О будущей и прошлой жизни. Раньше мы так смело не смотрели вперед. Я вот иду с тобой по снегу, а сам мыслями где-то далеко. Только трудно представлять это будущее. Не знаю толком, что и получится. И еще мне бывает очень грустно…

— Почему?

— Потому что многие наши не доживут до хорошей жизни, не увидят ее… Моя мать, например. Она очень больна… Уже не встает. Сильно кашляет и от кашля часто теряет дыхание.

— А она не лечилась? — спросил Сорокин и тут же вспомнил: где она могла лечиться, если в селе один-единственный лекарь — шаман Млеткын?

— Лечилась, — тоскливо ответил Пэнкок. — Млеткын камлал над ней, призывал духов. Старался, уставал очень. А раз даже сам занемог. Говорил — взял часть болезни на себя. Но шаман выздоровел, а мать так и осталась больной. Наверное, она скоро уйдет сквозь облака.

Чувствовалось, что парень очень любит мать, и мысль о ее смерти тяготит его.

Скрип снега под торбазами нарушал мерзлую тишину. Солнце оторвалось от горизонта. Это был добрый знак поворота к весенней поре.

— Скажи, Пэнкок, — Сорокин обдумывал, как бы спросить об этом поделикатнее, но нужных слов не находилось. — Скажи, а вы платите шаману за лечение?

— Нет! — горячо возразил Пэнкок. — Никогда не платим. Этого делать нельзя!

— Извини, — пробормотал Сорокин, ругая себя за бестактность.

— Конечно, — уже спокойнее продолжал Пэнкок, — потом мы даем шаману подарки. Окорок олений, лахтачью кожу на подошвы, пыжик, шкуры неблюя для зимней кухлянки и разное другое… Кто что может. Но платить — этого нет!

С высоты холма хорошо просматривались два ряда яранг, вытянувшихся вдоль косы, погребенной под снегом. Снег стер границы между морским берегом и океаном, и лишь гряда торосов указывала на нее.

Сегодня вечером уезжает Драбкин. Ему предстоит дальнее путешествие, и он вернется только в мае, когда нартовая дорога начнет таять.

— Верно, что у Каляча лучшая упряжка? — спросил Сорокин.

— Ии, — ответил Пэнкок. — У него — лучшие собаки. Часть он купил на Колыме, а передовик у него с острова Ипэтлин. Понимает по-чукотски и по-эскимосски. Очень умная собака. Конечно, лучше бы Драбкин поехал с кем-нибудь другим…

— Почему?

— Каляч — родственник Омрылькота.

— Омрылькот — член родового Совета, — напомнил Сорокин.

— Да… Но он чужой для новой жизни человек, — упрямо проговорил Пэнкок. — Когда вас тут не было — он торговал и обманывал своих сородичей не хуже американцев. Теперь он затих, потому что боится Красной Силы.

— Чего боится?

— Красной Силы, — повторил Пэнкок. — Это сила большевиков. Они вооружены винтовками с ножами на кончиках стволов, и у них еще есть такие ружья на колесах, которые стреляют сразу несколькими пулями и убивают десяток человек. Красная Сила может узнать обо всем через шесты с железной проволокой и кожаные накладки на ушах…

Сорокин опешил:

— Где ты об этом слышал?

— Рассказывали знающие люди… — уклонился от прямого ответа Пэнкок.

Значит, жители Улака имели свой, другой источник сведений о новой жизни, и они создавали причудливый, понятный только им облик Советской власти и Красной Армии.

Охотники спустились с холма, пересекли замерзший ручей и увидели ребятишек, катающихся с горы на санках из моржовых бивней.

Они оживленно и с явным удовольствием здоровались с учителем, старательно выговаривая по-русски:

— Здравствуйте, Пиотыр Яковлевич!

Сорокин заметил им:

— Надо здороваться не только со мной, но и с Пэнкоком.

— Здравствуйте, товарыч Пэнкок! — с насмешливой улыбкой произнес Роптын, а за ним и остальные.

— Здравствуйте, — серьезно ответил Пэнкок.

* * *

Драбкин, облаченный в дорожные меховые штаны с низким поясом, в который был продет тщательно свитый из оленьих жил шнурок, последний раз перед дорогой проверял снаряжение. Перед ним громоздились плитки прессованного чая, кулечки с мукой и сахаром, патроны, спички… В тамбуре стоял мешок с замороженными пельменями, которые под руководством Драбкина, приготовила Наргинау.

— Ну, я, пожалуй, готов, — тяжело дыша, сообщил Драбкин. — Мы еще берем целый кымгыт собачьего корма. Так что еды на первое время хватит и нам, и собакам.

— Сеня, — сказал Сорокин. В горле стоял комок. — Ты береги себя, не зарывайся. Каляч человек не очень надежный, близкий к Омрылькоту…

— Дорогой мой, Петь, — улыбнулся Драбкин. — Где наша не пропадала! Для меня в этом путешествии главное — собаки, а у Каляча они лучшие! Я этого типа раскусил давно, так что можешь не беспокоиться!

На столе среди других предметов лежал револьвер. Драбкин взял его, повертел.

— Петь, ты тут остаешься безо всякого оружия, возьми мой наган.

— Нет, — наотрез отказался Сорокин. — Тебе он будет нужнее. Я на охоту буду брать у Пэнкока его винчестер.

Драбкин подержал в руке наган, словно взвешивая:

— Верно, для охоты это ружьецо, как его называют местные жители, не годится… Ну, добро, поеду вооруженный до зубов. У меня ведь еще винтовка.

— Винтовка может отказать, а по дороге всякое может случиться — медведь нападет, волки…