Белые трюфели зимой

— Нет. Он и об этом упоминал. Вообще-то он даже требовал этого от меня. Только мне это не слишком по вкусу.

— Понимаю тебя. Ну, а что еще ты знаешь о мисс Бернар?

— Что она была очень знаменита. И славилась этим.

Собственно, это и было все, что Сабина о ней знала. Ведь ей было всего десять лет, когда умерла Сара. И ее родители, как и многие другие, отправились в Париж на похороны. Сабина хорошо запомнила парижские улицы, битком забитые народом, удушливый запах пота и табака, вереницу конных повозок, красиво задрапированных бархатом и убранных живыми розами. А еще она помнила, как им пришлось много часов ждать, и она была так стиснута телами других людей, одетых в грубую шерсть, что слышала, как быстро бьются их сердца. А когда двери дома Сары Бернар наконец распахнулись, Сабину до глубины души потрясло то, какими аплодисментами разразилась ждущая на улице толпа. А потом все, буквально ломая друг другу кости, ринулись в открывшиеся двери и дальше в затемненный зал, полный цветов и освещенный сотнями свечей. И там была Сара. Она помнила, как Сара лежала неподвижно в том самом гробу, в котором, согласно ее собственным утверждениям, проспала большую часть своей жизни. Ее длинные волосы были выкрашены в ярко-медный цвет. Губы и щеки тоже были подкрашены и казались розовыми и живыми. В неярком свете она выглядела скорее ребенком, чем женщиной почти восьмидесяти лет.

И она была удивительно похожа на нее, Сабину. Так похожа, что девочке стало страшно.

На шее у Сары Бернар красовался крест и лента Почетного легиона, высочайшего ордена Франции, как объяснил Сабине отец. А еще он сказал, что Сара была очень богата.

Деньги. Вечно эти деньги.

Эскофье налил Сабине еще немного шампанского.

— А что, если я буду называть тебя Сарой, когда рядом никого нет?

— Меня зовут Сабина.

Он ласково похлопал ее по руке и улыбнулся.

— Ты, должно быть, очень сильно ненавидишь своего отца.

Она отпила немного шампанского.

— Я уже говорила об этом. Да, ненавижу.

Эскофье снял с табурета взобравшуюся туда лангустину, аккуратно положил ее на стол, поддернул отглаженные брюки и сел напротив Сабины.

— Должен тебе признаться, что, как только я увидел тебя на кухне среди всех этих помидоров, я тут же догадался, зачем тебя сюда прислали. Но это отнюдь не значит, что мне неприятен подобный обман.

— И все-таки — Сабина.

— Хорошо.

Голоса у них над головой зазвучали громче. Эскофье поднял крошечную лангусту.

— Это что, твои новые друзья?

— Это подарок от Адриена, торговца рыбой. Но это он так говорит. А по-моему, не тот он человек, чтобы делать такие подарки. Мне думается, кто-то другой за все это расплатился. Хотя Адриен и сказал, что это вам от него. В подарок.

— В подарок?

Ирония судьбы была Эскофье совершенно ясна. После того, как он всю жизнь кого-то одаривал, кого-то защищал, для кого-то собирал деньги и так много делал для бедных, он сам остался без гроша.

Он выглянул в окно. Но темно-синего, кобальтового моря видно не было; все было скрыто туманом. За окном Эскофье увидел только ворон: маслянисто-черные, они орали скрипучими голосами и дрались из-за несъеденных сэндвичей, которые Сабина выставила на улицу для кошек.

— А ты знаешь, что англичане считают, будто стая ворон кричит: «Караул! Убивают!»? По-моему, это чуть ли не единственная кроха поэзии в английском языке, хотя, разумеется, не могу утверждать, действительно ли это так. Я ведь выучил всего несколько английских слов и никогда не пробовал как следует учить этот язык, поскольку считаю, что хорошо говорить по-английски — значит и думать по-английски, и готовить по-английски. Но это раз и навсегда уничтожило бы меня как французского кулинара. Так что — французский. Только французский. — И Эскофье поднес руку к сердцу, словно салютуя французскому флагу.

Сабина достала из буфета бокал и налила ему шампанского.

Эскофье некоторое время смотрел, как идеальной формы пузырьки поднимаются вдоль стенок бокала, а потом подобрал с пола одну лангустину и сунул ее в вино. Сделал он это без малейшей злобы или гнева. Это было такое же естественное движение, как прощальный взмах руки или поцелуй. Маленький лобстер сопротивлялся, шлепая хвостом по стенкам бокала. Сабина перекрестилась.

— Шампанское как раз для них, — пояснил Эскофье. — Это самый гуманный способ. Алкоголь их усыпляет. Замедляет в них жизнь.

— А в «Le Guide Culinaire» этого нет.

— Издатель убрал. «Вы с ума сошли, — сказал он мне. — Кто же станет тратить на лангуст хорошее шампанское?» Но теперь тот издатель умер, и в новом издании книги этот совет непременно появится. Видишь, кое-какие преимущества у долгожительства все же имеются.

У них над головой скрипнули доски пола — похоже, в коридоре, возле комнаты мадам Эскофье. А потом они совершенно отчетливо услышали, как старая женщина заплакала. От этих жалобных звуков у Эскофье, похоже, перехватило дыхание. Он закашлялся, да так, что у него слезы на глазах выступили, и он их поспешно смахнул. Он вдруг показался Сабине очень маленьким, точнее, уменьшившимся. Лангустина в бокале совсем перестала сопротивляться — уснула.

Сабина налила Эскофье стакан воды, и он с жадностью ее выпил; его рука, державшая стакан, сильно дрожала.

— Эти твари совсем не такие, как мы, — сказал он Сабине. — У них нет мозга. Нет голосовых связок, чтобы крикнуть. Они не чувствуют боли. Они просто живут. И умирают. Для них все просто — жизнь и смерть.

Он вынул морскую тварь из бокала.

— Миску.

Сабина достала из буфета две большие стеклянные миски и поставила на стол перед Эскофье. В миски она вылила шампанское и стала опускать в него лангустин. И они вместе с Эскофье смотрели, как маленькие лобстеры сперва яростно сопротивляются, потом постепенно затихают, и движения их становятся все более вялыми, а потом они и вовсе перестают двигаться.

— А правда, что если вы называете какое-то кушанье в чью-то честь, то этот человек становится бессмертным?

— Если кушанье очень хорошее и его легко может приготовить даже неопытный шеф-повар, то оно вполне может просуществовать весьма долго.

— Значит, даже я могла бы приготовить такое кушанье?

— Если бы его мог приготовить только я один, его рецепт умер бы вместе со мной.

— Но если бы я…

— Если бы ты сумела его приготовить, это было бы настоящим чудом.

— Это точно.

Рыдания мадам Эскофье в комнате наверху становились более ровными, она явно успокаивалась. Сабина снова взяла в руки поваренную книгу.

— А этих тварей кем считать — лобстерами или раками?

Эскофье закрыл книгу.

— Поставь «виндзорскую» сковороду на переднюю конфорку и положи туда сливочное масло, а потом добавь ровно столько же оливкового в количестве, достаточном для соте.

Вынув из стойки над раковиной большой кухонный нож, Эскофье принялся ловко вскрывать панцири опьяневших от шампанского лангустин и разрубать их на куски. Он действовал быстро, не зная жалости, но Сабина видела, что «чертовы жуки» не кричат, не пищат и вообще никак не реагируют на это насилие. Эскофье действительно умерщвлял их чисто, разве что клешни и хвосты несколько мгновений чуть-чуть шевелились.

Сабина растопила на дне сковороды сливочное масло и подлила туда оливкового.

— Слишком много, — сказал Эскофье. — Масло должно покрывать дно, но не больше, чем на самый кончик пальца. — Сабина тут же послушно слила излишки масла в стеклянный стакан. — Вот теперь хорошо. Приверни газ — пламя должно быть совсем маленьким, еле заметным.

Сабина сделала, как он велел. Голубые язычки пламени затрепетали, словно собираясь погаснуть, но все же не погасли.

А Эскофье вручил ей нож и приказал: