Белые зубы

Спустя несколько минут (после подобных стычек они всегда какое-то время держались друг за друга — то ли от избытка чувств, то ли от изнеможения) Самад, все еще немного сконфуженный, вошел в дом, сказал: «Марш в постель» и погладил сыновей по густым черным волосам.

— Ты мне еще спасибо скажешь, — обратился он к Маджиду, взявшись за ручку двери, и тот улыбнулся, думая, что Абба наконец купит ему химический набор. — В конце концов ты скажешь мне спасибо. Это не подходящая страна. Здесь мы друг на друга кидаемся.

Самад пошел к себе наверх. Там он набрал номер Поппи Берт-Джонс и, разбудив ее, сообщил: конец вечерним поцелуям, конец преступным прогулкам и объятиям в такси. Конец роману.

Возможно, все Икбалы были пророками, потому что чуявшая беды Алсана оказалась более чем права. Публичные казни, сжигаемые во сне семьи, тела на воротах по всему Кашмиру, люди, барахтающиеся среди собственных конечностей; куски тел, отрезаемые сикхами у мусульман и хинди у сикхов; ноги, носы, пальцы рук и ног — и повсюду зубы, рассыпанные по земле, измазанные в пыли зубы. К 4 ноября число погибших достигло тысячи, о чем Алсане, вынырнувшей из ванны, сквозь помехи сообщил с домашней аптечки «наш человек в Дели».

Кошмар. Самаду все это виделось иначе: кому-то приходится зарабатывать на жизнь, расставаться с возлюбленной, отрывать от себя ребенка, а кто-то может позволить себе сидеть в ванной и слушать новости из-за рубежа. Натянув белые шаровары и проверив билет, он позвонил Арчи, чтобы уточнить план действий, и отправился на работу.

В вагоне метро плакала девушка — молоденькая, хорошенькая, смуглая, со сросшимися бровями, похожая на испанку. Сидела напротив него в своих толстых розовых гетрах и ревела в открытую. Никто ничего не сказал. Никто ничего не сделал. Все надеялись, что она сойдет в Килбурне. Но она сидела и плакала; проплывали остановки — Вест-Хэмпстед, Финчли-роуд, Свисс-Коттедж, Сент-Джонс-Вуд. На Бонд-стрит девушка достала из рюкзака фотографию малообещающего молодого человека и показала Самаду и остальным пассажирам.

— Почему он ушел? Он разбил мне сердце… Нил, его зовут Нил, так он мне сказал. Нил, Нил.

На конечной остановке, Чаринг-кросс, Самад проводил ее глазами и сел на поезд до Уиллзден-грин. Романтично, однако. Она говорила «Нил» с такой страстью, такой горечью утраты, что слово будто лопалось по швам. Какое бурное, истинно женское страдание. Чего-то подобного он, сам не зная почему, ожидал от Поппи; когда он набирал ее номер, он думал, что хлынут потоки нежных слез, потом пойдут письма, возможно, надушенные, с растекшимися строчками. В ее горе он вырастет, как, скорее всего, вырос Нил; ее горе станет его епифанией и хоть на шаг приблизит к спасению. А вместо этого он услышал: «Да катись ты куда подальше!»

— Говорил я тебе, — сказал Шива, качая головой и передавая ему желтые салфетки, которые надлежало сложить в виде замков. — Говорил, не впутываться в это дело, а? Слишком большая у нас история, старик. Ясно же, что не только из-за тебя она злится.

Самад пожал плечами и занялся бумажными башенками.

— Нет, старик, тут большая история. Коричневый мужчина бросает англичанку, Неру делает ручкой мадам Британии. — Шива в целях самосовершенствования записался в Открытый университет. — Много тут всего наверчено, гордости много. Ставлю десять фунтов, она хотела, чтобы ты ей прислуживал, стоял над ней с опахалом.

— Нет, — возразил Самад. — Все было совсем не так. Это тебе не Средние века, Шива, на дворе 1984 год.

— Ничего ты не понимаешь. Судя по тому, что ты рассказывал, дружище, это классический случай, классический.

— Ладно, у меня сейчас другие заботы, — пробормотал Самад (по его подсчетам, сыновья уже смотрели у Джонсов десятый сон; через два часа Арчи тайком от Миллата разбудит Маджида). — Семейные.

— Не время! — раздался голос Ардашира, подкравшегося, как всегда, незаметно, чтобы посмотреть на зубчатые стены сложенных Самадом замков. — Не время предаваться семейным заботам, кузен. Все беспокоятся, все стараются увезти свои семьи обратно на родину из этой кучи-малы — мне самому придется отвалить кругленькую тысячу на билет своей прожорливой сестричке, — но я все равно прихожу на работу и занимаюсь положенными делами. Сегодня у нас трудный вечер, кузен, — крикнул Ардашир, лавируя между столиками в своем ослепительном черном смокинге, и направился из кухни в зал ресторана. — Смотри не разочаруй меня.

Суббота была самым загруженным днем недели: одна волна посетителей сменяла другую. Люди заходили до театра и после него, шли после пабов и клубов; первые были любезны и общительны, вторые напевали модные мотивчики, третьи буянили, четвертые таращили глаза и сыпали оскорблениями. Театралов официанты любили: те вели себя тихо, давали хорошие чаевые и часто расспрашивали, откуда те или иные блюда, какие истории с ними связаны. Эти истории молоденькие официанты сочиняли на ходу (им не приходилось бывать восточнее собственных жилищ в Уайтчепеле, Смитфилде и на Собачьем острове), а пожилые с благоговением и гордостью записывали черной ручкой на обороте розовой салфетки.

Уже несколько месяцев в Национальном театре давали «Держу на нее пари!» — позабытый было мюзикл пятидесятых годов, дело в котором происходит в тридцатые. Богатая девушка убегает из семьи и встречает бедного юношу, который направляется воевать в Испанию. Они влюбляются друг в друга. Даже Самад, не отличавшийся хорошим слухом, прочел столько старых программок и обслужил столько поющих столиков, что выучил наизусть многие фрагменты мюзикла; они отвлекали его от нудной работы (а сегодня позволяли хоть ненадолго забыться и не думать, успеет ли Арчи привезти Маджида к «Паласу» ровно в час ночи); вся кухня напевала их, ритмизуя работу: так было легче мельчить и мариновать, нарезать ломтиками и выжимать сок.

— Я ходила в шортах на крокодила, в бриллиантах — в Гранд-опера в Париже…

— Самад Миа, где у нас семечки горчицы раджа?

— Проводила лето на пляжах, а зиму — на горных лыжах…

— Горчичные семечки… Кажется, они у Мухаммеда.

— Сам Говард Хьюз угощал меня виноградом…

— Ничего подобного… Я их в глаза не видел.

— Но если нет любви, я ничему не рада…

— Извини, Шива, если у старика нет, тогда не знаю.

— Нет, если нет любви, я ничему не рада…

— А это что такое? — Шива подошел и извлек пакет с горчицей из-под правого локтя Самада. — Сэм, соберись. Ты сегодня в облаках витаешь.

— Прости… Голова забита всякой всячиной…

— Думаешь о своей подружке?

— Тише ты, Шива.

— Говорят, я избалована, капризна и всем приношу несчастье, —пропел Шива с индийско-трансатлантическим акцентом. — Вступает хор. Но подаренную любовь я бы встретила, как причастье.

Шива схватил аквамариновую вазочку и пропел в нее мощный финал.

— Ах, чтобы вернуть любимого, денег, увы, не надо…Слышь, Самад Миа, — сказал Шива, убежденный в том, что из-за своего запретного романа Самад перезаложил недвижимость, — верное наблюдение.

Несколько часов спустя в распашных дверях снова возник Ардашир, и пение оборвалось, уступая место второму приступу его краснобайства.

— Джентльмены, джентльмены! Довольно, хватит, прекратите. Обратите внимание: уже десять тридцать. Их взоры услаждены. Подступает голод. В антракте их ждали жалкий рожок мороженого да реки бомбейского джина, который, как всем нам известно, требует доброй порции карри. Вот тут-то, джентльмены, на сцене появляемся мы. В дальнем конце заладва столика на пятнадцать человек уже заняты. Скажите мне: что вы сделаете, если у вас попросят принести воды? Что ты сделаешь, Равинд?