Белый флаг над Кефаллинией

Может быть, подумала Адриана, лучше было бы пойти в сосновую рощу, как синьора Нина и девушки.

Она прислушалась к стрельбе, вновь вспыхнувшей в отдалении. Посмотрела на небо, где неслись стаи самолетов.

Да, вероятно, она сделала ошибку. Вероятно, права была синьора Нина, не желавшая поддаваться судьбе, убежавшая в лес, продолжая надеяться на своего греческого капитана. Может быть, надо было как-то взбунтоваться против этой смерти, которую насильно несли им чужие люди.

«Но как?» — спросила она себя.

«Бежать? Снова бежать?»

Ведь она хотела быть сильнее, овладеть собой, победить в себе страх и остаться. Дождаться здесь синьоры Нины и девушек и сказать им: «Вот видите, в конце концов я ему не уступила».

Я ему не уступила. Но кому? Этого она сказать не могла. Кому-то, кто всегда ненавидел, всегда преследовал ее, упорно и неотступно.

Но к усталости и покорности примешался страх; к осознанию конца, с которым она было смирилась, присоединился ужас и протест. Нет, она не должна, не может умереть вот так — ведь ей нет никакого дела до войны.

Это несправедливо, такого уговора не было, думала она в отчаянии. Глаза ее наполнились слезами бессилия. И сквозь эти слезы она вновь увидела, как черное крыло самолета склоняется над садом, касаясь его долгим ласкающим движением.

Не было такого уговора, подумала она. Но у нее уже не хватило времени самой понять, какой уговор, с кем… Ласка, несущаяся с крыла, прошла над ней, над крышей Виллы и покатилась через ограду над холмом и дорогой.

Глава восемнадцатая

1

Гостиная падре Армао была очень похожа на гостиную Катерины Париотис; такая же маленькая комната в стандартном сборном домике; здесь тоже на окнах висели занавески, трепетавшие от дуновения ветерка; разница была лишь в том, что из окон падре Армао, кроме сосен и залива, было видно еще и стену английского кладбища, и перекопанную землю итальянского кладбища, и оливы. Но в остальном они походили друг на друга во всем, вплоть до буфета, стола с вышитой салфеточкой посредине и диванчика (здесь — с голубой, там — с красной обивкой) в простенке.

Падре Армао привел нас к себе выпить ликера. Он налил нам граненые рюмки из почти полной бутылки. Как он объяснил, это был ликер, настоенный на травах и корешках, найденных им самим; и делал он его своими руками. Ликер был зеленый, густой и приторно-сладкий; от сладости даже слегка поташнивало.

Но падре Армао этим не ограничился; он стал шарить в буфете, ища, чем бы еще нас угостить. Он вытащил из ящика целую горсть голубых конфет и сунул их нам; надо было обязательно попробовать.

Конфеты принесли жених с невестой, объяснил он, местные жители, которых он обвенчает в следующее воскресенье. Рассказывая об этом, он улыбался и безостановочно расхаживал по своей крошечной гостиной, заполняя ее своей крупной фигурой в развевающейся сутане.

— А кто такие эти обрученные? — поспешно спросил Паскуале Лачерба. — Где они живут?

Падре Армао ответил; фотограф аккуратно записал фамилию и адрес на клочке бумаги и, как мне показалось, его хмурая физиономия посветлела.

— Фотография, э? — с лукавым видом сказал падре Армао.

Он хлопнул Паскуале Лачерба по плечу, встряхнув его, как деревянную марионетку; потом, повернувшись ко мне, подмигнул и добавил:

— Он все искать марьяж. Марьяж и крестины, первые причастия и похороны. Вот тогда-то, да, alors il vient dans l'eglise. Alors il est bon catholique. [13]

С Паскуале Лачерба слетела вся мрачность; его глаза за стеклами очков снова засверкали в предвкушении маленького фотографического бизнеса; он даже забыл свое огорчение по поводу монастырского праздника.

13

Он ходит в церковь. Значит, он хороший католик (франц.).

После второй рюмки мы собрались уходить. Падре Армао немного проводил нас через оливковую рощу вниз по дороге, до ограды кладбища.

Он остался там, высокий и черный, приветливо подняв руку, в лучах солнца, которое било ему в лицо, остался со своими кладбищами и с одиночеством, в домике среди олив, в своей гостиной с буфетом, со своим ликером из трав и кореньев. А мы пошли вниз.

Останки моего отца могли быть повсюду, в любом месте, думал я, даже вот здесь — в этих водах, мягко плескавшихся о бетон моста. Не в земле острова, не погребенные в колодце, не сожженные в общей могиле, а тут, у меня под ногами, превращенные не в прах, а в воды морские. Но что бы это изменило в самой его смерти?

Это могло быть и так, ибо мне говорили, что победители, закончив кровавую расправу, затопили в заливе две самоходные баржи, нагруженные телами расстрелянных солдат и офицеров. Спросить у Паскуале подтверждения? Я только омрачу то маленькое счастье, которое он обрел в доме падре Армао. Нет, лучше не думать больше об этом, лучше подняться к монастырю святого Герасимосса и полюбоваться праздником.

Я посмотрел на часы; было уже поздно, нам не поймать ни автобуса, ни машины Сандрино. Паскуале Лачерба, по-видимому, угадал мою мысль.

— Процессия сейчас уже кончилась, — сказал он. — Но сегодня вечером на площади Валианос будет конкурс двух оркестров.

— Каких двух оркестров? — спросил я, сделав вид, что заинтересовался.

Паскуале Лачерба усмехнулся.

— Самые хорошенькие девушки из Аргостолиона и Ликсури, — ответил он. И стал ждать моего отклика — удивления, возбуждения.

— Вот как, — сказал я.

— Вы пойдете посмотреть? — спросил он, полный надежды.

С плохо скрытым беспокойством он ждал моего ответа.

— А разве мы не пойдем вместе с вами? — сказал я. Паскуале Лачерба даже вскрикнул от удовольствия.

— Ну вот и хорошо. Не надо думать все время о прошлом, о смерти. Прошлое есть прошлое, — сказал он. — А мертвым лучше, чем живым.

2

Но мысль о смерти недопустима, неприемлема, когда она грозит нам самим, даже в тот момент, когда смерть тут, перед нами, в дулах нацеленных немецких автоматов.

В 11 часов 22 сентября, после того как три колонны горных стрелков майора фон Хиршфельда и отряд обер-лейтенанта Карла Риттера выполнили свою задачу, окружив и подавив последние узлы сопротивления противника; после того, как «юнкерсы» и «мессершмитты» уничтожили батареи зенитной, полевой и морской артиллерии; после того как два итальянских военных корабля, появившихся, как говорили, вблизи острова, были немедленно отогнаны немецкой авиацией, в 11 часов 22 сентября на башенке здания штаба итальянского командования в Аргостолионе подняли белый флаг.