Белый город

Ален сколько себя помнил, под Атталией он все время хотел жрать. Хорошо хоть, вода была — поблизости протекала речка; зато мучил холод, и вдвоем с голодом они делали из людей либо воров, либо уж совершенных фанатиков. Алену повезло — он превратился во второе. После долгих лишений, болезни и голодных дней, а может, просто вследствие наступившего возраста созревания с ним случилась одна непоправимая вещь: у него пропал голос. Некогда такой звонкий и красивый, теперь, после ломки, он стал глуше и прерывистее, хотя по-прежнему оставался высоким; но петь так же чисто, как в детстве, Ален более не мог. Теперь он, пожалуй, не обставил бы в труворском поединке никакого фландрца Готье. Впрочем, пока его это не огорчало. Под Атталией он не пел, пожалуй, ни единожды, и роты в руки не брал; он, кажется, даже забыл, что где-то неподалеку есть королева Альенора. Тем более что на десятый день безнадежного стояния с ним случилось сразу два события — настолько важных и неожиданных, что сам король голод отступил от него на это время.

Мессир Анри, которому он прислуживал рано поутру, помогая одеваться, смотрел на слугу пристально и хмуро, словно что-то обдумывая. Когда он думал — а это случалось нечасто, сеньор более привык действовать, чем размышлять — широченные черные брови его сдвигались в сплошную линию, словно бы он был чем-то недоволен; и Ален, ловя его пристальный взгляд, невольно ежился.

— Вот что, — изрек Анри громко и неожиданно, так что Ален чуть дернулся и не попал концом сеньорова пояса в пряжку. — Если ты не забыл, у меня есть тебе один должок.

Ален тревожно закусил губу, стараясь вспомнить, что же он сделал не так. Мысли его болезненно метнулись меж двумя картинками: как орет под плетьми бедняга Ашард — и как Анри сует своему трувору в ладонь золотое кольцо, бесценный подарок, в солнечный день в солнечном Меце, в милой христианской земле… Кольцо Ален и сечас носил на шнурке под одеждой (пальцы его слишком исхудали, чтобы надевать и без того великоватое украшение на руку), и несмотря на голод и повсеместную тенденцию обменивать все мало-мальски ценное на еду он и помыслить не мог о том, чтобы это кольцо продать. Рука его невольно нащупала драгоценный приз под сюрко, и он недоуменно воззрился на господина. За что-то сейчас будут драть? Или…

— Да, должок, — уверенно продолжил Анри, раздирая гребнем сто лет немытые светлые волосы. — Ты ж мне жизнь спас… как-то раз. Я подумал о награде для тебя.

Ален уже открыл было рот, чтобы изречь что-нибудь о вассальной любви и верности не корысти ради. Камень свалился с его плеч — оказывается, ничего неправильного он не сделал, вот и очень хорошо… Но мессир Анри не дал ему издать ни звука, а следующие слова поразили Алена так сильно, что рот его сам собой захлопнулся, как сундук.

— Ален, — сказал мессир Анри полунасмешливо, полуторжественно, так и впиваясь в ошеломленное лицо слуги обведенными тенью глазами, — пожалуй, я сделаю тебя рыцарем.

Когда дождь ослепительных звезд слегка отшуршал вокруг Алена, тот смог-таки выдавить из себя некое подобие речи.

— М-мессир Анри… Вы это… серьезно?..

Ослепительный свет, высочайшая честь, алый крест, слава, слава. Я привезу тебе честь. Когда и кому он это говорил?..

— Ну. Совершенно серьезно. А что, я сейчас похож на шутника?..

— Н-нет… мессир. Н-но… Это же… Это же не… Я же…

— Да, слуга? — Анри приподнял одну густую бровь, уперся рукой в бедро. — Что ты мне хочешь сказать?

— Я… недостоин, — выговорил Ален, вокруг которого стремительно кружился шатер. Лицо его горело, как от целого десятка оплеух. Взгляд Анри неожиданно стал жестким, почти жестоким.

— Пожалуй, не более, чем дерьмовый подлец и трус Жоффруа Ранконский. Или чем этот… дво-ря-нин собачий, Ашард, воришка несчастный… Кроме того, это не твое дело. Не тебе решать, кто чего достоин, ты, простолюдин.

— Вот… именно — простолюдин, и… это же запрещено, — чуть слышно пролопотал Ален, раздваиваясь самым идиотским образом. Первый Ален изо всех сил старался не спятить от таких дел, а второй смотрел со стороны, удивляясь, как это у первого хватает наглости спорить. Анри чуть усмехнулся, и в голосе его — самом прекрасном голосе на свете — зазвенел металл.

— Плевать я хотел. Я волен в своих людях.

Да, действительно — плевать. И теперь, когда кто-то смеет указывать графу, что ему что-то запрещено, идея посвятить слугу в рыцари приобрела оттенок стальной необходимости. Да издай хоть сам Король Луи, а не его покойный батюшка, десять указов вместо одного [12] — сейчас это только подхлестнуло бы несгибаемого упрямца, которому, как говорится, вожжа под хвост попала.

12

В 1137 г. король Луи Шестой издал указ о том, что всех простолюдинов, носящих рыцарское звание, следует торжественно лишить шпор. На куче навоза. Кое-где этому указу, возможно, даже последовали.

— Не спорь со мной, — так сказал юный граф Шампанский, слегка прищуриваясь, — не смей со мной спорить, вассал.

И не родился еще в земле Шампанской человек, который сумел бы ему ответить иначе, чем то сделал Ален Талье, купеческий сын:

— Как прикажете… монсеньор.

 …- На поле битвы это — церемония короткая. Не то что в мирные дни, со всякими бдениями в церкви и прочими делами, как, к примеру, меня посвящали. И по чучелу потом лупить копьем тебе тоже не придется — лучше пару турков зашибешь, когда надо будет… А теперь… Позови Ашарда. Он тут поблизости ошивается, если не крадет чего-нибудь, конечно.

— Мессир…

— Позови Ашарда. И пойдем выйдем наружу. Сейчас я тебя научу, что ты когда должен отвечать. Я сделаю так, как это делается на поле боя. Ты понял?

— Мессир…

— Отвечай.

— О…Да, мессир.

 …Когда-то, лет семь назад, Анри Шампанского самого посвятили в рыцари. По этому поводу его отец, граф Тибо, устроил грандиозный турнир. И сам Анри посбивал там копьем немало чучел, и изумительно ловко — долго тренировался — вскочил в седло в полном вооружении без помощи стремян… А меч освящать приехал архиепископ труаский. И ночью в церкви Анри, изо всех сил боровшийся с неблагочестивым желанием прикорнуть на ступенях алтаря, увидел Голгофу. Крест — тот, белый с золотом, что украшал богатую дарохранительницу — в свете двух свечей, стоявших по обе его стороны, отбрасывал две длинные тени, и семнадцатилетний Анри увидел на задней стене три креста — белый и два черных… А день его посвящения был — Пятидесятница, а шпоры ему надевали владетель Бриенна и владетель Ланьи, вассалы его отца… «С каким намерением ты желаешь стать рыцарем?» «Дабы употребить свой меч на защиту святой Церкви Божией, на поражение врагов Креста Господня и веры Христианской…» Левая шпора, правая шпора, кольчуга, перевязь. Прикосновение к плечу освященным железом. Призри нас, о святой Георгий, помоги нам блюсти обеты, насколько это возможно для слабости человеческой.

— Преклони колена. Оба.

Ален подчинился, весь дрожа крупной дрожью. Сердце его билось где-то в горле, готовое выпрыгнуть изо рта. Шум проснувшегося лагеря катился за гранью сознания, а взгляд каждого из немногих людей, стоявших вкруг, казался ощутимым самою кожей. Пришло несколько рыцарей — тех, кто не был болен или очень занят. Анри, кажется, никого не звал, они сами заметили, что нечто происходит. На самом деле всего четверо, да Ашард, да еще один оруженосец. Светловолосый, с глазами как огромные плошки. Арно де Ножан.

— Во имя Божие, во имя святого Михаила и святого Георгия сим делаю тебя рыцарем, Ален Труаский. Будь храбр и честен.

 …И ничего не произошло. У Анри слегка перехватило дыхание, он едва не закашлялся на середине фразы. Юноша слегка вздрогнул, когда меч сеньора плашмя коснулся его плеча. И — холод перчатки на горящей щеке. Это называется дать алапу, ритуальный удар: по законам чести — единственный удар, который рыцарь может оставить без ответа… Левое плечо, правая щека. Не та, по которой бил Жерар, царствие ему небесное. Другая.