Белый кролик, красный волк

— Ну, так уж и в стране… — Да, так уж и в стране. Если вы думаете, что я не слежу за рейтингами, то вы спятили. — Но…

— Тебе ли не знать, что числа не могут закончиться. Просто продолжай добавлять по единице, и дело в шляпе! Новое число готово. Как по волшебству.

— Знаю, но…

— Только это не волшебство, — продолжает издеваться она, — а обычная математика, — и скрещивает руки на груди. — Если тебе удалось исчерпать безграничный ресурс натуральных чисел, Питер, только представь, что ты делаешь с моим терпением.

Молчание. Я бросаю взгляд на дверь кладовки и подумываю о том, чтобы броситься к ней.

— Питти, — говорит мама, и сарказма в ее голосе как не бывало. Тени у нее под глазами кажутся глубже, и тут я со всей отчетливостью осознаю, насколько важный завтра предстоит день и что каждая секунда, проведенная здесь со мной, по капельке лишает ее сна. — Зачем ты грыз посуду? Поговори со мной.

Я дую щеки.

— Ладно…

Признаю, это целиком и полностью мой косяк, тактическая ошибка. Я чувствовал приближение приступа за версту. Я должен был успеть подготовиться.

На часах было три двадцать девять, а я все никак не мог уснуть. Глаза превратились в булыжники, и потолок перед ними деформировался и волнился, точно океан кремового цвета.

Завтра важный день, думал я. Важный день начнется уже через три часа тридцать одну минуту, так что неплохо было бы закрыть глаза и немного поспать. Ничего не получалось, потому что я знал, что вставать нужно через три часа и тридцать одну минуту, и это меня нервировало.

Важный день, Питти. Непомерно, несказанно важный, и очень, очень публичный. Одним неверным движением ты испортишь жизнь не только себе, но и всей своей семье, так что постарайся, постарайся уснуть — тебе это нужно.

Я таращился в потолок. Посмотрел на часы. Три часа двадцать девять минут. Идеальные условия.

Питер, внимание всем постам. Это центр управления полетами. Мы в полной боевой готовности. Даю разрешение, повторяю, даю разрешение на гребаный истерический припадок.

Все началось как обычно: тянущая боль в животе, которую раньше я принимал за голод, вот только никакая еда не могла бы его утолить.

Три часа пятнадцать минут. Три часа четырнадцать минут и пятьдесят три секунды, пятьдесят две секунды, пятьдесят одна… Это же одиннадцать тысяч шестьсот девяносто секунд. Я не успею.

Чувствуешь? Чувствуешь тошноту? Если закрыть глаза, можно ощутить, как она разбухает в животе, и это еще цветочки. Ты станешь сомнамбулой, и постарайся сделать все в лучшем виде. Потому что стоит тебе оступиться хотя бы на полшага, и приступ настигнет тебя там. Не здесь, не дома, где мама и Белла придут на помощь, а там, во внешнем мире, где тебя увидят — увидят люди, которые будут снимать всё на свои телефоны. И тогда это окажется на YouTube — твоя кровь попадет в цифровое море. Она расплывется повсюду и замарает собой все. И все увидят, и осудят, и узнают.

Я тяну время. Мамина ручка зависла над блокнотом.

— Физические симптомы — как обычно? — спрашивает она.

— Тяжесть в груди, — подтверждаю я, загибая пальцы. — Учащенный пульс. Головокружение.

— Ладони?

— Взмокли, как паховый бандаж Лэнса Армстронга.

Снова Взгляд № 4.

— Можно и без красочных сравнений, Питер.

— Прости. — Я закрываю глаза и вспоминаю: — В общем, я испробовал три линии обороны, как мы и говорили…

ПЕРВОЕ: Двигайся.

Я выскочил из постели и бросился к лестнице. Движение полезно: движение разгоняет кровь по венам, по мышцам. Оно вынуждает дышать, когда каждый вдох дается с трудом.

ВТОРОЕ: Говори.

Я — скороварка, а мой рот — выпускной клапан. Сквозь стиснутые зубы я выпускаю наружу поток лихорадочного бреда, кружившего у меня в голове. Иногда мне достаточно услышать бред, который приходит в голову, чтобы убедиться в том, какая же это чушь.

— У тебя случится величайший, эпический публичный приступ паники в истории мира. Ты станешь вирусным видео. Да каким вирусным, блин, пандемическим. Люди начнут снимать реакции детей на реакции детей на твой приступ, и их реакции наберут сотни миллионов просмотров. Ты изменишь лексикон. Слово «припадок» исчезнет из обихода, вместо него будут говорить «Питти», типа «у него случился Питти». В следующий раз, когда возведенную на коленке урановую электростанцию смоет приливом, а циркониевые прутки пойдут трещинами, и гамма-излучение затопит окружающие города онкологической эпидемией, каждая передовица каждого новостного сайта в интернете будет пестреть заголовками о «Ядерном Питти»!

Ладно, это немного чересчур. Я понемногу успокаивался.

— Ты публично обосрешься, в самом прямом смысле.

Я споткнулся на нижней ступеньке. А вот это уже звучало чудовищно правдоподобно.

Я побежал на кухню, налетел на угол стола, как какая-то неуклюжая балерина, и принялся лихорадочно метаться по комнате в поисках чего-то, за что можно было бы зацепиться. Но я увидел только открытые полки, заставленные пачками с хлопьями и макаронами, шкафчики из сосны, большой серебристый холодильник и мое мутное, жуткое отражение. На плите горели зеленые цифры часов: 03:59.

Десять тысяч восемьсот одна секунда.

ТРЕТЬЕ: Считай.

Отвлечься. Расщепить приступ на фрагменты и пересчитать их — эти маленькие временные буйки. Сосредоточиться на том, чтобы удержать голову над водой, пока не доберешься до следующего.

— Один, — сказал я. — Два.

Но мой настоящий голос вслух звучал слабо, как из-под крышки, по сравнению с обратным отсчетом, идущим в голове.

Десять тысяч семьсот девяносто секунд…

— Три… четыре… — выдавил я, но ничего не помогало.

Отдельная часть моего мозга взяла счет на себя, чтобы панике ничто не мешало и ничто ее не сдерживало. Чтобы отвлечься от болезненного ощущения в нижней части живота, требовалось что-то другое, какая-нибудь более сложная головоломка.

— Вот тут-то я и облажался, — рассказываю я маме.

— Да ну?

— Я перестал считать целые числа и перешел к квадратным корням из них.

Мама не сводит с меня глаз.

— Сколько знаков после запятой? — спрашивает она в конце концов.