Белый кролик, красный волк

— С ним все будет в порядке, я только что проверял.

Я беру его за руки. У него стариковские руки, мясистые и седые. Его ладони скользкие от крови. Я опускаю его на ковер, пока он не приваливается спиной к стене, раскинув босые ноги. Я устраиваюсь перед ним в позе лотоса.

— Как долго вы были моим учителем математики, доктор А? — тихонько спрашиваю я.

Он непонимающе разинул рот.

— Как долго? — повторяю я настойчиво.

— Ч-четыре или пять лет?

— Пять, — подтверждаю я. — Помните ли вы наш первый совместный урок пять лет назад?

— Н-нет.

— Мы проходили вероятности. Я впервые с ними столкнулся, и мне очень понравилось: «Вероятность любого из двух независимых событий, происходящих абсолютно случайно, равна вероятности одного, умноженной на вероятность другого, так что вероятность того и другого вместе меньше, чем вероятность любого из них в отдельности». Помните?

Он озадаченно кивает.

— Питер, что ты…

— В стране меньше сотни слабовидящих учителей, — говорю я. — Значит, вероятность того, что учитель окажется слепым, составляет примерно один к шести тысячам. И как вы думаете, каковы были шансы у меня, математического вундеркинда, по чистой случайности попасть к слепому учителю математики на целых пять лет подряд, особенно когда…

Но мне не нужно заканчивать предложение. По его лицу я вижу: он уже знает, что я собираюсь сказать.

Когда слепота — это единственное, что может защитить вас от моего влияния.

Я всегда следил за его глазами, но они, конечно же, никогда не останавливались на мне. Он дрожит, дергает себя за бороду, издает тихие всхлипы, которые кажутся сорвавшимися попытками заговорить. Он боится — но это его собственный страх.

— Вы тоже часть этого, — тихо говорю я. — Вы один из них.

И тогда рядом с нами садится Бел, так тихо, что доктор А даже не реагирует, когда она подносит нож к его плечу, к тому месту, где его пижамная рубашка расстегнулась, и невесомо проводит по пегой коже над ключицей. Костяшки ее пальцев белеют, когда смыкаются на рукоятке. Я изучаю лицо Артурсона. Он предал тебя. Бел права. И мама, и Ингрид тоже. Все меня предали, кроме Бел. Бел делает это ради меня. Какое право я имею сомневаться в ней?

— Не надо, — выдыхаю я тихо и на мгновение пугаюсь, что она этого не услышала, но нож не двигается. — Оставь его, — говорю я ей.

— Почему?

Мои глаза находят ее в темноте.

— Чтобы ты знала, что способна на это.

Она отворачивается.

«Не надо», — думаю я. Не будь той, кем она тебя сделала. Тебе не нужно становиться такой. Подумай. Я стараюсь отдать ей все: мое сомнение, мою нерешительность. Проходит ровно семнадцать секунд, но мне кажется, что прошла вечность, прежде чем она заговаривает.

— Ну и… что же нам с ним делать?

Нам. Мне становится капельку легче дышать.

— Как долго Дин пробудет без сознания? — спрашиваю я.

— Тот парень на лестнице? — она пожимает плечами. — Недолго.

Я на мгновение возмущен такой расплывчатостью.

— Свяжи его, — говорю я, глядя на доктора А. — Дин найдет его, когда проснется. Сбрось все телефоны и компьютеры в унитаз, это выиграет нам немного времени.

Мне одновременно и спокойно, и тошно оттого, что она не спрашивает: времени на что? Мы всегда думали одинаково.

Я направляюсь к двери, не глядя, пойдет ли она за мной.

Снаружи, на улице, как будто ничего и не было. Луна светит полная и яркая, тротуар покрыт инеем. Из сада где-то за террасой доносятся такие звуки, словно истязают обреченные души в каком-то подпространстве ада — это, похоже, лисы занимаются сексом. У Бел больше нет ножа. Я вымыл его и вернул на подставку, пока она собирала телефоны. Наверное, это своего рода извинение.

Она нервничает. Идет на цыпочках впереди меня и много говорит ни о чем.

— Как ты узнала? — спрашиваю я. — Об Артурсоне?

Почему-то я сомневаюсь, что она вычислила это из теории вероятностей.

Она пожимает плечами.

— За мной тоже наблюдал учитель, Феррис. Он сдал Артурсона.

После того как что-то сделала, чтобы развязать ему язык? Мне интересно, но я не спрашиваю. Вместо этого я говорю:

— Я не виню тебя, Бел. Я знаю, что это не твоя вина.

Она останавливается и поворачивает голову.

— Вина? — Она говорит размеренно, осторожно. — Ты думаешь, я стыжусь того, что сделала?

— Бел, шестнадцать человек ме…

Но она обрывает меня жестом руки. Я отшатываюсь назад. Я неправильно все понял. И теперь вижу это по ее лицу: гнев, подпитываемый гневом, подпитываемый гневом. Я слышу это по тому, как предложения начинают наползать друг на друга.

— Эти мужчины держали своих жен в страхе, — говорит она. — И делали это в течение многих лет, чтобы иметь возможность контролировать их. Они годами вселяли страх, сомнения и причиняли боль, годами заставляли этих женщин поверить, что те заслужили такое обращение. Я их просто убила. Они легко отделались.

— Что? — спрашивает она, когда я пристально смотрю на нее. — Ты хочешь сказать мне, что это было неправильно? Что мои действия хуже их действий? Серьезно? Ты-то?

Я ничего не говорю. Не могу.

— Нет, — наконец говорит она, и я мысленно слышу ее обвинение с больничной койки, много лет назад: «Ты хотел уйти». — Тебе-то виднее, — она качает головой и продолжает идти. — Я отпустила твоего математика, потому что ты меня об этом попросил, но не жди, что я изменюсь, Пит. Я собой довольна.

Я тоже. Она делала ужасные вещи, которые будут преследовать меня в ночных кошмарах в течение многих лет, но факт остается фактом: я не могу перестать любить ее. И я не хочу этого делать. И она не одна, так что я обязан добавить:

— Я не жду, что ты изменишься, сестренка. Да ты и не можешь, пока не можешь. Нам сперва нужно кое-что сделать.

Она останавливается на полушаге. Она даже не оглядывается. Она знает, что я имею в виду. Конечно, она все знает.

— Мы же не можем просто бросить ее там, с ними.