Белый мальчик
Шрифт:
– Мама, не сердись, это я с ним дралась, я и почищу одежду, - сказала Эльзе и отдала бубен младшей сестре.
– Сейчас, тут надо совсем немного воды, это пыль, а не грязь. Пойдём, Лютц. Я постираю прямо в ведре, а ты потом принесёшь новой воды. Не хочу к реке.
– Заодно вылей ему немного на голову, иначе волосы станут совсем чёрные. Пусть блестят жёлтеньким, как маслице, - наставляла Зофи.
– И пусть он их сразу расчешет. Держи гребешок.
Эльзе взяла в одну руку гребешок, а в другую - тонкие пальцы Лютца, и пошла за фургон.
– Ну? Что принесли?
– нетерпеливо крикнула Зофи, глядя
– Хороши, хороши!
– довольно сказала мать, берясь за нож и быстро очищая и разрезая пополам картофелины и луковицы. Она кидала их в уже кипящую воду в котле; потом добавила туда же для жира и солоности немного сала. Младшая дочь унесла сыр и половину хлеба в фургон, на завтрак. Её брат заглянул во второй котёл, увидел там овсяный отвар, повесил его на пустующий крюк на перекладине над костром, добавил воды из стоящего тут же кувшина и крикнул сестре:
– Лизе, принеси кофе!
Тем временем Лютц, в одной только тряпице на бёдрах - она висела на колесе, и мальчик, недолго думая, в неё замотался - с мокрыми, зачёсанными назад волосами с интересом глядел, как Эльзе полощет его одежду в ведре. Делала это девочка яростно, так что её собственная одежда была такой же мокрой, как штаны и рубашка, которые она трепала.
– Когда я вырасту, я на тебе женюсь, - сказал ей Лютц. Здесь, в таборе, голос его звучал больше не слабо и не робко. Он говорил теперь так же уверено и весело, как другие дети, и даже позволил себе немного хрипеть, как делали цыганские мальчишки. Зофи обычно запрещала ему, чтобы он не испортил себе голос и не перестал быть "маленьким ангелочком", так умиляющим крестьянок.
– Не женишься. С чего мне идти за тебя? У тебя глаза голубые, ты вырастешь злым, и ещё у тебя живот белый, как у рыбы, - возразила Эльзе, не прекращая работы.
– Ничего не злой. Цыганский парень тебя будет бить, а я не буду. Я очень добрый. Я буду петь тебе песни. Я сделаю для тебя такой красивый фургон, какого ни у кого не бывает. Он весь будет в птицах и цветах, и ангелах, и звёздах, и всём, что только есть на свете красивого. Вот какой будет фургон. Я куплю тебе красный платок и бусы из жемчуга, и золотые серьги вместо серебряных, и ещё что-нибудь куплю.
– Вот дурак, будто у тебя деньги станут водиться! Кто тебе подаст, когда ты вырастешь? Танцор ты плохой, на скрипке не играешь, ни на что не годишься. Придётся твоей жене себе всё покупать самой. К тому же ты меня сегодня уже бил.
Эльзе осторожно отжала рубашку и развесила её на кусте, потом проделала то же со штанами.
– Так ты меня первая поколотила... А деньги я найду, я буду птиц ловить и продавать. Давай пообещаем жениться и поцелуемся.
– Кулак мой тебя поцелует, - сказала Эльзе и вылила воду на колесо фургона: заодно и сполоснула.
– Иди к реке, я на тебя всю воду потратила, неряха.
Она вышла к костру Зофи, не пытаясь проследить, послушается ли её Лютц. Он всегда её слушался.
– А, ты здесь, девочка моя!
– сладким голосом сказала мать, оборачиваясь к Эльзе.
– А где же наш маленький друг? Тут пришли гости и хотят ему кое-что рассказать.
У костра неловко стояли двое мужчин. Один был одет по-крестьянски, а другой - по-господски, и другой прижимал к себе стёганое атласное одеяльце с пожухшими кружевами по краям. Оба мужчины были стары.
– Лютц на реке, мама, он сейчас придёт...
– Так иди ему навстречу, позови, моя девочка.
Эльзе полсекунды подумала, нет ли в словах матери намёка на совсем обратный смысл, но нет, кажется, его там не было. Она убежала за фургон, схватила мокрую одежду и помчалась стремглав к большому ручью, который цыгане называли рекой, хотя его можно было перейти вброд в любой части.
Чуть не сбив бредущего навстречу Лютца с ног, девочка отобрала у него ведро и сунула ему влажный комок:
– Скорее оденься, там пришли какие-то люди, мама зовёт тебя к ним!
– Люди?
– путаясь в мокрой ткани, Лютц запрыгал сначала на одной ноге, потом на другой, потом всунулся в рубашку.
– Я за день так устал на них смотреть, что меня тошнит!
Дети помчались к костру. Эльзе отставала из-за ведра, оно сильно качалось на бегу и плескалось водой на ноги.
– Добрый вечер, - выпалил Лютц, появившись у костра, и, спохватившись, поклонился и шаркнул ножкой, чуть не сбив кувшин у ног Зофи. Он попытался смягчить голос и произнёс потише, широко открывая голубые глаза:
– Добрый вечер, господа. Тётушка, вы звали меня?
У старика с одеялом в руках выступили слёзы.
– Смотри, Клаус, мальчик - портрет своей матери... Подойди сюда, дитя.
Лютц ещё раз шаркнул босой ногой - башмачки остались за фургоном - и робко приблизился к старикам.
– Чем я могу услужить?..
– Я... Я твой дед. Обними меня, мальчик!
Глаза Лютца распахнулись ещё шире. Он неуверенно поглядел на Зофи. Та величественно кивнула:
– Десять лет назад, мальчик, в мой лагерь принесли младенца. Крошечного мальчика с голубыми глазками, завёрнутого в стёганое атласное одеяльце... Ты ведь видел это одеяльце, когда я перебирала сундук, помнишь, Лютц? Враги твоего деда угрожали твоей жизни, малыш, и он решил тебя спрятать. А теперь пришла пора тебе вернуться...
Лютц отпрянул от гостей, забыв о всяких манерах.
– Зофи, я не хочу никуда уезжать! Я не хочу в чужой дом!
– Это ведь дом твоего деда, графа, - напомнила цыганка.
– Это твой дом! Лютц, только подумай, твой дед богат! Он подарит тебе жеребёнка, и много красивой одежды и игрушек. Ты станешь его наследником и получишь однажды всё его богатство. Лютц, дедушка тебя очень любит! Ты будешь каждый день есть конфеты и колбасу! Тут уж нечего делать, Лютц, это твоя семья, и ты должен идти!
– Но я не хочу...
Мальчик отступил ещё на шаг и оглянулся на подошедшую, растрёпанную и растерянную Эльзе. Он вдруг подумал о фургоне, расписанном ангелами и звёздами, о жемчужных бусах, красном платке и золотых серёжках. А потом - совсем немножечко - подумал о собственном жеребёнке.
– Людвиг, мальчик мой, - граф передал Клаусу одеяльце и протянул руки.
– Людвиг, не разбивай мне сердца! Ты увидишь, сколько в нём любви!
Мальчик робко подошёл и обнял его. От графа пахло полынью, которой, должно быть, перекладывали одежду в шкафах, мятными пастилками и стариковской кожей.