Белый орел

Весь день проговорили об Иване Петровиче, а вечером слышу, у моего Егора в комнатке что-то жужжит. Зову его и спрашиваю, что это у тебя такое?

– Это, - отвечает, - я пропилеи делаю.

– Что еще за пропилеи?

Иван Петрович, обратив внимание, что Егор скучает от бездействия, принес ему пилок и дощечек от сигарных ящиков с наклеенными узорами и научил его подставочки выпиливать.
– Заказ дал к лотерее.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Утром в тот день, когда Иван Петрович вечером должен был и играть и всех удивлять в картинах на пиру у губернатора, я не хотел его задерживать, но он оставался при мне до обеда и даже очень насмешил меня. Я пошутил, что ему надо бы жениться, а он отвечал, что предпочитает остаться "в девушках". В Петербург его звал.

– Нет, - говорит, - ваше превосходительство, меня здесь все любят, да и мать, и сиротка Таня у нас есть, я их люблю, а они для Петербурга не годятся.

Удивительно какой гармоничный молодой человек! Я его даже обнял за эту любовь к матери и сиротке, и мы расстались за три часа до картин.

На прощанье я сказал:

– Нетерпеливо жду вас видеть в разных видах.

– Надоем, - отвечал Иван Петрович.

Он ушел, а я пообедал один и прикорнул в кресле, чтобы быть бодрее, но Иван Петрович не дал мне заснуть: он меня скоро и немножко странно потревожил. Вдруг вошел очень спешной походкой, шумно оттолкнул ногою стоявшие посередине комнаты стулья и говорит:

– Вот можете меня видеть; но только покорно вас благодарю - вы меня сглазили. Я вам за это отомщу.

Я проснулся, позвонил человека и велел подавать одеваться, и сам себе подивился: как ясно привиделся мне во сне Иван Петрович!

Приезжаю к губернатору - все освещено, и гостей уже много, но сам губернатор, встречая меня, шепчет:

– Расстроилась самая лучшая часть программы: картины не могут состояться.

– А что случилось?

– Тссс... я не хочу говорить громко, чтобы не портить общего впечатления. Иван Петрович умер.

– Как!.. Иван Петрович!.. умер?!

– Да, да, да, - умер.

– Помилуйте, - он три часа тому назад был у меня, здоров-здоровешенек.

– Ну и вот, придя от вас, прилег на диван да и умер... И вы знаете... я должен вам сказать на тот случай, чтобы его мать... она в таком безумии, что может прибежать к вам... Она, несчастная, убеждена, что вы и есть виновник смерти сына.

– Каким образом? Отравили его у меня, что ли?

– Этого она не говорит.

– Что же она говорит?

– Что вы Ивана Петровича сглазили!

– Позвольте...
– говорю, - что за пустяки!

– Да, да, да, - отвечает губернатор, - все это, разумеется, глупости, но ведь здесь провинция - здесь глупостям охотнее верят, чем умностям. Разумеется, не стоит обращать внимания.

В это время губернаторша предложила мне карту.

Я сел, но что я только выносил за этою мучительною игрою - и сказать вам не могу. Во-первых, мучит сознание, что этот милый молодой человек, которым я так любовался, лежит теперь на столе, а во-вторых, мне беспрестанно кажется, что все о нем шепчут и на меня указывают: "сглазил", даже слышу это глупое слово "сглазил, сглазил", а в-третьих, позвольте вам за истину сказать - я вижу везде самого Ивана Петровича!.. Так глаз, что ли, наметался - куда ни взгляну - все Иван Петрович... То он ходит, прогуливается по пустой зале, в которую открыты двери; то стоят двое разговаривают - и он возле них, слушает. Потом вдруг около самого меня является и в карты смотрит... Тут я, разумеется, и понесу с рук что попало, а мой vis-a-vis обижается. Наконец даже другие стали это замечать, и губернатор шепнул мне на ухо:

– Это вам Иван Петрович портит: он вам мстит за себя.

– Да, - говорю, - я действительно расстроен, и мне очень нездоровится. Я прошу позволения расписать игру и меня уволить.

Это одолжение мне сделали, и я сейчас же поехал домой. Но я еду на санях, и Иван Петрович со мною - то рядом сидит, то на облучке с кучером явится, а лицом ко мне.

Думаю: не горячка ли у меня начинается?

Приехал домой - еще хуже. Чуть лег в постель и погасил огонь, - Иван Петрович сидит на краю кровати и даже говорит:

– Вы, - говорит, - меня ведь в самом деле сглазили, я и умер, а мне никакой надобности не было так рано умирать. В том-то и дело!.. Меня все так любили, и тоже матушка, и Танюша - она еще недоучена. Какое им от этого ужасное горе!

Я позвал человека и, как это ни было неловко, велел ему лечь у себя на ковре, но Иван Петрович не боится; куда ни оборочусь - он торчит передо мною, да и баста.

Насилу я утра дождался и первым делом послал одного из своих чиновников к матери покойного, чтобы отвез и как можно деликатнее передал ей триста рублей на похороны.

Тот возвращается и привозит деньги назад: говорит - не приняли.

– Что же, - спрашиваю, - сказали?

– Сказали, что "не надо: его добрые люди похоронят". Я, значит, был на счету злых.

А Иван-то Петрович, как только я про него вспомню, сейчас тут и есть.

В сумерки не мог оставаться спокойно: взял извозчика и сам поехал, чтобы взглянуть на Ивана Петровича и поклониться. Это ведь в обычае, и я думал, что никого не обеспокою. А в карман взял все, что мог, - семьсот рублей, чтобы упросить их принять хоть для Тани.

ГГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Видел Ивана Петровича: лежит "Белый орел" как подстреленный.

Таня тут же ходит. Такая, действительно, черномазенькая, лет пятнадцати, в коленкоровом трауре и все покойника оправляет. По голове его поправит и поцелует.

Какое терзание это видеть!

Попросил ее: нельзя ли мне поговорить с матерью Ивана Петровича.

Девушка отвечала: "хорошо" и пошла в другую комнату, а через минуту отворяет дверь и приглашает взойти, но только что я вошел в комнату, где сидела старушка, та сейчас встала и извиняется:

– Нет, простите меня, - я напрасно на себя понадеялась, я не могу вас видеть, - и с этим ушла.

Я был не обижен и не сконфужен, а просто подавлен, и обратился к Тане:

– Ну, хоть вы, молодое существо, может быть, вы можете быть ко мне добрее. Ведь я же, поверьте, не желал и не имел причины желать Ивану Петровичу какого-нибудь несчастия, а тем меньше смерти.

– Верю, - уронила она.
– Ему никто не мог желать ничего дурного - его все любили.

– Поверьте, что в два-три дня, которые я его видел, и я полюбил его.

– Да, да, - сказала она.
– О, эти ужасные "два-три дня" - зачем они были? Но тетя это в горе так обошлась с вами; а мне вас жалко.

И она протянула мне обе ручки. Я взял их и сказал:

– Благодарю вас, милое дитя, за эти чувства; они делают честь и вашему сердцу и благоразумию. Нельзя же, в самом деле, верить такому вздору, будто я его сглазил!

– Знаю, - отвечала она.

– Так явите же мне ласку... сделайте мне одолжение во имя его!

– Какое одолжение?