Белый пароход (сборник)

Он проснулся, когда послышались шаги на веранде и скрипнула дверь. Дед Момун и бабка вернулись, как будто немного успокоенные. Приезд посторонних на кордон, видимо, заставил Орозкула и тетку Бекей приутихнуть. А может быть, Орозкул устал пьянствовать и уснул наконец. На дворе не слышно было ни криков, ни ругани.

Около полуночи луна встала над горами. Она зависла туманным диском над самой высокой ледяной вершиной. Гора, окованная вечным льдом, высилась во мраке, призрачно поблескивая неровными гранями. А вокруг в полном безмолвии пребывали горы, скалы, черные и неподвижные леса, и в самом низу билась и шумела река на камнях.

В окно косым потоком падал неверный свет луны. Этот свет мешал мальчику. Он ворочался, жмурил глаза. Хотел попросить бабку, чтобы она занавесила окно. Но не стал: бабка была сердита на деда.

– Дурак, – шептала она, ложась спать. – Если не знаешь, как жить с людьми, то хоть бы уж помалкивал. Слушался бы других. Ты же у него в руках. Жалованье идет тебе от него, пусть грошовое. Зато каждый месяц. А без жалованья – кто ты есть? Стар, а ума не нажил…

Старик не отвечал. Бабка умолкла. Потом вдруг неожиданно громко сказала:

– Если у человека отбирают жалованье, он уже не человек. Он никто.

И опять старик ничего не ответил.

А мальчик не мог уснуть. Голова болела, и мысли мешались. О школе думал – тревожился. Он еще ни разу не пропустил ни одного дня и теперь не представлял себе, как быть, если завтра не сможет поехать в свою школу в Джелесае. Думал мальчик и о том, что если Орозкул выгонит деда с работы, то бабка житья не даст старику. Как им быть тогда?

Почему люди так живут? Почему одни злые, другие добрые? Почему есть счастливые и несчастливые? Почему есть такие, которых все боятся, и такие, которых никто не боится? Почему у одних есть дети, у других нет? Почему одни люди могут не выдавать жалованье другим? Наверное, самые лучшие люди те, которые получают самое большое жалованье. А вот дед получает мало, и его все обижают. Эх, как бы сделать, чтобы деду тоже дали побольше жалованья! Может быть, тогда и Орозкул начал бы уважать деда.

От этих мыслей голова мальчика разбаливалась все больше. Опять вспомнил он про маралов, виденных под вечер у брода за рекой. Как-то им там ночью? Одни ведь они в холодных и каменных горах, в черном, непроглядном лесу. Страшно ведь очень. А вдруг волки нападут, что тогда? Кто принесет тетке Бекей волшебную колыбель на рогах?

Он заснул тревожным сном и, засыпая, умолял Рогатую мать-олениху принести березовый бешик для Орозкула и тетки Бекей. «Пусть будут у них дети, пусть будут у них дети!» – заклинал он Рогатую мать-олениху. И слышал отдаленный звон колыбельного колокольчика. Спешила Рогатая мать-олениха, подцепив на рога волшебную колыбель…

7

Рано утром мальчик проснулся от прикосновения руки. Рука деда была холодная, с улицы. Мальчик невольно поежился.

– Лежи, лежи. – Дед согрел руки дыханием, пощупал его лоб, потом положил ладонь на грудь, на живот. – Да ты, никак, занемог, – огорчился дед. – Жар у тебя. А я думаю, что он лежит? В школу пора.

– Я сейчас, я встану, – приподнял голову мальчик, и все закружилось у него перед глазами, и в ушах зашумело.

– И не думай вставать. – Дед уложил мальчика на подушку. – Кто повезет тебя в школу больного? Ну-ка, покажи язык.

Мальчик попытался настоять на своем:

– Учительница заругает. Очень не любит она, кто пропускает школу…

– Не заругает. Я сам скажу. Ну-ка, давай покажи язык.

Дед внимательно осмотрел язык и горло мальчика. Долго искал пульс: задубелые от грубой работы, жесткие пальцы деда каким-то чудом улавливали толчки сердца в горячей, потной руке мальчика. Убедившись в чем-то, старик успокаивающе произнес:

– Бог милостив. Ты просто озяб немного. Холод вошел в тебя. Ты сегодня полежи в постели, а перед сном я натру тебе ступни и грудь горячим курдючным жиром. Пропотеешь – и, Бог даст, встанешь утром как дикий кулан.

Вспомнив о вчерашнем и о том, что еще ждет его, старика, Момун помрачнел, сидя в постели внука, вздохнул и призадумался. «Бог с ним», – прошептал со вздохом.

– Это когда же ты заболел? Что ж ты молчал? – обратился он к мальчику. – Вечером, что ли?

– Да под вечер. Когда увидел маралов за рекой. И прибежал к тебе. А потом мне стало холодно.

Старик сказал почему-то виноватым голосом:

– Ну, ладно… Ты лежи, а я пойду.

Он поднялся, но мальчик задержал его:

– Ата, а там сама Рогатая мать-олениха, да? Та, что белая, как молоко, глаза вот такие, смотрит как человек…

– Дурачок ты, – осторожно улыбнулся старик Момун. – Ну, пусть будет по-твоему. Может, то и она, – сказал он глухо, – пречудная мать-олениха, кто знает?.. Я вот думаю…

Старик не договорил. В дверях появилась бабка. Она спешила со двора, она уже что-то разведала.

– Иди, старик, туда, – с порога заговорила бабка. Дед Момун сразу сник при этом, стал жалким, пришибленным. – Там они хотят выволочь бревно из реки машиной, – говорила бабка. – Так ты иди, делай все, что прикажут… Ох ты, боже мой, молоко-то еще некипяченое! – спохватилась бабка и принялась разжигать плиту, греметь посудой.

Старик хмурился. Хотелось ему что-то возразить, что-то сказать. Но бабка не дала ему рта раскрыть.

– Ну ты чего уставился? – возмутилась бабка. – Чего артачишься? Не нам с тобой артачиться, горе ты мое. Ну кто ты есть такой против них? К Орозкулу вон люди приехали какие. Машина у них какая. Нагрузишь, так десять бревен увезет по горам. А Орозкул на нас и не глядит даже. Как я ни уговаривала, как ни унижалась. Дочь твою не пустил на порог. Сидит она, неродиха твоя, у Сейдахмата. Глаза повыплакала. И проклинает она тебя – отца своего безмозглого…

– Ну, хватит, – не стерпел старик и, направляясь к двери, сказал: – Молока дай горячего, заболел вон мальчонка.

– Дам, дам молока горячего, иди, иди, ради бога. – И, выпроводив старика, она еще бурчала: – И чего на него нашло такое? Никогда никому не перечил, тише воды, ниже травы был – и на тебе вдруг! Да еще на коня Орозкуловского вскочил, да еще поскакал. И все это из-за тебя, – стрельнула она злым взглядом в сторону мальчика. – Было бы за кого на рожон лезть…

Потом она принесла мальчику горячего молока с желтым топленым маслом. Молоко обжигало губы. А бабка настаивала, принуждала:

– Пей, пей погорячее, не бойся. Простуду только горячим выгонишь.

Мальчик обжигался, слезы выступили у него на глазах. И бабка вдруг подобрела:

– Ну, остуди, остуди немного… И надо же, приболел ты у нас в такое время! – вздохнула она.

Мальчику давно уже не терпелось помочиться. Он встал, чувствуя во всем теле какую-то странную, сладкую слабость. Но бабка упредила:

– Постой, я сейчас принесу тебе тазик.

Неловко отвернувшись, мальчик заструил в тазик, удивляясь тому, что моча такая желтая и горячая.