Белый Север. 1918

— Я мог бы долго говорить о проблемах со снабжением, вооружение и обмундированием, пожаловаться на скверные погодные условия и бедное питание личного состава, — сказал он наконец. — Однако все это обыкновенные тяготы и лишения военного времени. Они могли бы быть преодолены, если бы у наших солдат был на высоте воинский дух… ясное и четкое понимание сути и смысла борьбы и своей роли в ней… Не знаю, как сформулировать это короче.

— Мотивация, — брякнул Максим.

— Как вы сказали? — заинтересовался Чайковский. — Не встречал такого термина. Что-то из новейших трудов по социологии?

— Встретил в одном немецком журнале, — привычно выкрутился Максим. — Мотивация — это совокупность мотивов, побуждающих человека к действию. Именно то, чего недостает нашим солдатам.

— Но это же какое-то недоразумение! — Чайковский вскинул мохнатые седые брови — Разве может русский солдат быть недостаточно… как это сказать… мотивирован в борьбе за свою родную землю? Я знал, что русский солдат не рад подчиняться приказам французского генерал-губернатора, потому и добивался его отстранения. Но теперь, когда во главе военного ведомства стоят русские люди!

— Не вижу смысла скрывать от вас, господа, — Самарин подчеркнул интонацией старорежимное обращение, — что корни разлада — в офицерской среде. Офицеры слабо разбираются в политике и с трудом отличают одну партию от другой — скажем, эсеров от эсдеков. Тем более с учётом революционного прошлого уважаемых членов правительства… а если называть вещи их именами — террористического прошлого.

— На что это вы намекаете? — подал голос Лихач.

Максим поджал губы. Общество Лихача было неприятно. Хотя, возможно, если бы не его глупые прокламации, город не оказался бы взбудоражен — и тогда англичане могли решить, что горожане не переломятся пожить при военной диктатуре, потому необходимости в ВУСО нет. Так что свою роль Лихач сыграл, но до чего же теперь тошно смотреть, как этот пижон строит из себя спасителя революции… Скорее бы уже он отправился в Уфу; его назначение представителем Северной области при Директории как раз было подписано. Вроде и не ссылка, но, как говорится, с глаз долой.

Хотя открыто они не конфликтовали, из вездесущих сплетен Максим знал, что эта неприязнь вполне взаимна. Лихач не мог смириться с тем, что слава спасителя демократии в Северной области досталась не ему, а какому-то комиссару — в революции без году неделя, а туда же, стал более известен, чем бывалый борец с самодержавием…

— Я ни на что не намекаю, — Самарин выдержал взгляд Лихача. — Я говорю прямо. Ваше, лично ваше террористическое прошлое, товарищ Лихач, плохо сочетается в офицерском мировоззрении со стремлением спасти Родину.

— Потому что мы спасаем и Родину, и Революцию! — мгновенно отозвался Лихач.

— Ну конечно же! — Самарин, кажется, уже не пытался скрыть сарказм в голосе. — Однако, видите ли, офицерам непросто смириться с тем, что теперь они служат правительству, члены которого бросали бомбы в членов правительства, которому эти офицеры служили ранее. Для некоторых «непросто» означает и вовсе «невозможно».

— Но вы-то, ведь вы вполне прогрессивный генерал! — вскинулся Чайковский. — Неужели вы не можете донести до остальных важность момента?

— Важность момента, прогрессивность… — усмехнулся Самарин. — Многие офицеры не могут простить мне уже того, что в прошлом году я не поддержал мятеж Корнилова и выступил на защиту законного правительства и его главы Керенского. И вот теперь я пытаюсь защитить ваше правительство, тоже, безусловно, чрезвычайно законное…

— Отчего вы это делаете? — Максим снова нарушил регламент, подав голос без разрешения председателя, но никто не обратил внимания. — Отчего идете против ценностей своей среды?

— Видите ли, я свою среду знаю, — серьезно на этот раз ответил Самарин. — Генерала Корнилова глубоко уважаю как военачальника и человека. Однако если бы он дорвался до диктаторской власти, то залил бы страну кровью так, как большевикам и не снилось. Хуже того, тщась в меру своего разумения сохранить Россию, развалил бы ее и уничтожил. Офицеры представления не имеют об обществе, его проблемах и чаяниях. Осознавая это все, я и принял военное командование областью. Однако едва на эту роль найдется более достойная кандидатура, я покину ряды русской армии и поступлю рядовым во Французский иностранный легион. Других амбиций у меня не осталось.

Повисла пауза. Все ошарашенно воззрились на седоусого генерала. По всему выходило, что при таких вводных успехов на фронте можно было не ожидать вообще.

— Хоть варягов приглашай… — проворчал Максим, но в тишине его услышали все.

— Действительно, варягов! — неожиданно согласился Чайковский. — При всем уважении к вашим заслугам, товарищ Самарин, раз вы признаете, что не справляетесь с ситуацией… Отчего бы нам не пригласить генерала, способного вести войска в бой? Авторитетного в своей среде, но в то же время политически грамотного? Кого бы вы предложили, товарищ Самарин?

Тот, похоже, был готов к такому повороту беседы — да что там, прямо к этому подводил.

— Я предложил бы позвать генерал-лейтенанта Миллера. Он хоть и водил знакомство с покойным императором, однако идеи революции поддерживает. В отличие от многих, присяги Временному правительству не стыдится. Если бы он хотел заниматься контрреволюционной деятельностью, у него хватило бы мужества не принимать присяги. В войсках его уважают. Последнее его назначение было в Италию, он представлял там Ставку. Также могу уверенно рекомендовать генерал-лейтенанта Марушевского. Его Особая бригада даже в семнадцатом году показала блестящую выдержку в бою. Марушевский стал последним начальником Генерального штаба. Большевики арестовали его, и он, насколько мне удалось разузнать, бежал в Финляндию.

— Полагаю, следует обратиться к союзным послам, чтобы они помогли найти этих людей, — раздумчиво произнес Чайковский. — Разумеется, при условии, что они согласятся вернуться…

— Уверен, если они живы и в добром здравии, то сочтут своим долгом продолжить служение России даже в такой непростой обстановке, как у нас тут. Однако пока нам еще удастся их разыскать, да и путь неблизкий… В любом случае необходимо добиться сколь-нибудь значимых военных успехов в самом скором времени. Иначе кто бы к нам ни прибыл, командовать ему будет уже нечем.

— Но что мы можем сделать прямо сейчас?.. — произнёс Чайковский, не обращаясь ни к кому конкретно. — Какие будут соображения, товарищи?

Максим прекрасно знал этот тон ещё по той жизни: начальство не понимает, что именно следует делать, и многозначительно переглядывается между собой. Никто не торопится проявлять инициативу, чтобы потом не понести за неё ответственности. Да, то самое «совещание по поводу эффективности работы лошади», только вот в условиях войны… Сам Максим тоже на рожон лезть не торопился и наблюдал, как товарищи министры, путаясь в топонимах и военных терминах, обсуждают направления наступлений, оценивают силы и рисуют перспективы. В очередной раз он убедился, что в военном деле члены этого правительства военного времени смыслят не больше него самого. Да, несогласованность армии и гражданских властей в такой ситуации губительна.