Белый Север. 1918
Шрифт:
Еще Максим отметил, что хотя в богатых семьях были здоровые молодые мужчины, отчего-то их редко призывали на фронт в Первую мировую — здесь ее называли Великой войной. А вот в средних и бедных хозяйствах хватало и инвалидов, и вдов. Да, стоит ли удивляться, что армия, набранная из тех, кто не смог откупиться от призыва, стала надежным оплотом большевиков…
А ведь это всего лишь одно из сотен сел Северной области. Правительственным комиссарам, которые сейчас назначены еще далеко не во все уезды, предстоит огромная работа.
Погода вконец испортилась, зарядил холодный дождь и наледь на лужах по утрам не сразу ломалась под сапогом. Но все равно обратный путь прошел легче, чем дорога к Усть-Цильме.
— Максим Сергеевич, я обязан принести вам извинения.
— Да помилуйте, за что же?
— За пренебрежительное обращение, на которое я, безусловно, не имел права. Видите ли, в офицерской среде принято до некоторой степени презирать политиков, относиться к ним… как к бесполезным болтунам в лучшем случае. Временное правительство своими действиями, а главное — преступным бездействием изрядно усугубило эту проблему. Сожалею, что подобное отношение было бездумно распространено и на вас. Но я видел вашу работу и ее плоды, потому многое переосмыслил. Без толковых политиков, которые будут устанавливать отношения с населением, все наши военные победы ничего не стоят.
И действительно, офицеры теперь относились к комиссару намного уважительнее, но он все равно подустал от их общества и был рад возможности уединиться наконец в бывшем курительном салоне «Гоголя». Застарелый запах табака не смущал — теперь одинаково прокурены были все каюты.
Максим принялся читать отчет о ведении боевых действий, подготовленный Жилиным — по счастью, писал подполковник четко и разборчиво. Однако хорошее настроение быстро испарилось.
«Потери личного состава: 73 человека убитыми, 40 ранеными, из них 12 тяжело. Среди добровольцев из числа местного населения 20 убито и примерно столько же ранено».
О троице дезертиров Жилин упомянул отдельно, а вот расстрелянных за попытку к бегству включил в число боевых потерь. Среди причин победы Жилин назвал грамотное руководство операцией (свое, но и причастных офицеров перечислил поименно), содействие местных жителей и доблесть рядового состава; в конце с неохотой упомянул, что у противника практически не было боеприпасов.
Еще сильнее расстроил следующий абзац:
«Потери противника: более 300 человек убитыми, пленными — шестеро».
Максим не помнил, каким было обычное соотношение убитых к пленным в войнах XX века, но никак не 50:1.
— Большевики не сдавались. Все пленные были тяжело ранены, потому вскоре после допроса умерли, — сухо пояснил этот момент Жилин, когда Максим спросил, почему пленных так мало.
И их-то подполковник предложил «оставить в Усть-Цильме», что по существу означало дать местному населению карт-бланш на бессудную расправу. Но тут уж Максим пошел на принцип: только соблюдение закона, только суд в Архангельске. Жилин согласился подозрительно легко — действительно, шестеро пленных, среди которых был командир большевиков по фамилии Ларионов, не особо затрудняли передвижение отряда. Максим понял, что по этим соображениям остальных не стали вести в Усть-Цильму; Жилин сказал, что даже этих пришлось чуть ли не силой отбивать у местных, жаждущих немедленного торжества справедливости, как они ее понимали.
Максим звонком вызвал стюарда и спросил, есть ли на корабле спиртное. Стюард ответил, что вообще, конечно, нет — введенный еще в начале Великой войны сухой закон формально никто не отменял, хотя никто, конечно, и не соблюдал; однако для господина комиссара найдется почти настоящий
джин. Максим с благодарностью принял бокал с теплой прозрачной жидкостью. За окном проплывали идиллические осенние пейзажи, однако любоваться ими не хотелось от слова совсем.Максим понял, что в последнее время так потонул в работе, что совсем перестал задавать себе вопрос, все ли правильно делает. Нужно ли его присутствие в этом времени и месте хотя бы ему самому? Навалилось осознание, что жестокость понемногу становится чем-то обыденным для всех — и для него тоже. Красные не щадили белых, белые — красных, да и своих тоже никто не жалел. Невозможно понять, кто первый начал, кто виноват больше, кто сильнее потерял человеческий облик. Может, Максиму не стоит более оставаться частью этого? Эта война… ее корни глубже, чем противостояние со злодеями большевиками. Если порт еще не замерз, можно сесть на ближайший корабль, отправляющийся в Британию, или в Норвегию, или куда угодно, только бы подальше от этой бессмысленной бойни… Что его здесь держит? Он даже личной жизнью обзавестись не успел — работа пожирала время и силы без остатка; а есть ли в ней хотя бы какой-нибудь смысл?
«Почти настоящий джин» отчаянно отдавал сивухой, и все же им вполне можно наклюкаться здесь, в одиночестве…
Нельзя поддаваться отчаянию, сказал себе Максим. Как бы ни были кровавы события в Усть-Цильме, а все же ему удалось направить их не по самому страшному сценарию. Мертвый ребенок на руках молодой матери… Максим не смог его спасти, но другим-то помог, вернул людей в их дома, восстановил пусть и худой, вынужденный, почти выбитый угрозами, но все-таки мир в общине… Да, это всего лишь одно из многих тысяч русских сел, случившееся там ничего глобально не изменит; но ведь можно выработать алгоритм урегулирования такого плана конфликтов и применить его по всей Северной области, а там, как знать, и повсюду в стране… По крайней мере, попытаться. Он ведь уже прожил первые тридцать лет «для себя», и счастья такая жизнь ему не принесла. Раз уж судьба дала шанс поучаствовать в великих событиях, значит, он должен делать все от него зависящее, чтобы восстановить мир в своей стране.
Максим решительно отодвинул бокал с джином. До Архангельска еще двенадцать часов хода, а он выспался, сыт и вполне может посвятить это время работе. Например, набросать проект закона об урегулировании погашения задолженностей и порядка реструктуризации долгов… как все это будет называться на языке этого времени? Или же провести допрос пленных, хотя бы командира; формальность, конечно, даже и не обязательная при подготовке к военно-полевому суду. Но все-таки врага полезно изучить. Максим вызвал дежурного и приказал привести Ларионова.
Командир шел сам, но с видимым усилием: его левую ногу покрывали нечистые бинты, на лице чернели кровоподтеки. Однако взгляд оставался живым, острым и цепким.
— Я не выдам вам никакой информации, что бы вы со мной ни делали, — заявил он с порога, с усилием вскидывая подбородок.
— Подобные методы — прерогатива военных властей, а я представляю власть гражданскую, — ответил Максим. — Да вы присядьте, вам же тяжело стоять.
Ларионов гордо остался бы на ногах, но конвойные попросту толкнули его в кресло. Максим жестом отправил их за дверь.
— А, так значит вы — агент Антанты, прислужник иностранного капитала, — заявил Ларионов. — Вам я тоже ничего не стану говорить.
— Однако вы уже говорите, и довольно охотно, — заметил Максим. — Но не удивлюсь, если на вопрос, который я сейчас задам, ответить вам будет нечего. Знаете, другого я от вас и не жду. И все-таки хотя бы в глаза вам посмотрю… О чем вы думаете, когда сжигаете или топите хлеб, отнятый у людей, стоящих на грани голода? Так-то вы заботитесь о трудящихся, именем которых взяли власть?