Белый шаман

— Это, наверное, от мыла. Там люди каждую неделю моются от пяток до кончиков волос.

— Эвы! — изумилась Пэпэв.

Трудно было ей представить, как это могут люди мыть себя от пяток до кончиков волос. Прямо на морозе мыться немыслимо, вода на теле льдом возьмется; в таком вот пологе тоже не вымоешься — шкуры намокнут, хоть тут же выбрасывай. Суровая необходимость заставила ее, как это делают все женщины чавчыват, обтереть после рождения сынишки его тело сухой травой и вложить через головной вырез в меховую одежду с глухими штанинами и глухими рукавами, так что не надо было ребенку ни обуви, ни рукавиц. Между штанами оставалась большая дыра, которую закрывал пристегиваемый на костяные пуговицы меховой колпак. Накладывалась в этот колпак сухая трава, ее время от времени меняли, поскольку случалось с ребенком то, что случается в эту пору со всеми детьми. Так и рос человек, не зная, что такое теплая вода для тела. Мягкий нежный мех оленьих выпоротков или погибших при рождении телят сушил тело ребенка, согревал его.

— Мыло пенится, щиплет глаза! — со смехом рассказывал Омрыкай, изображая руками, как он обычно намыливает голову.

Пэпэв близко заглянула в глаза сына:

— Ты от этого не ослепнешь?

— Я, ослепну?! Да я стойбище наше увидел еще с первого перевала. Хочешь, я вдену нитку в самую тонкую иголку при потушенном светильнике?

— Ну, этого и я не смогу, — рассмеялась Пэпэв и снова крепко прижала сынишку к груди.

Гости в шатре выбивали снег из кухлянок, расспрашивали Майна-Воопку о новостях, явно намереваясь забраться в полог и самолично разглядеть мальчишку, побывавшего на культбазе.

— Говорят, они там совсем разучились своему разговору и мясо боятся взять в руки, нанизывают его на че-тырехзубое копье и суют себе в горло…

Омрыкай вслушался в голос соседки старухи Екки, не выдержал, высунул голову из-под чоургына и сделал свое первое опровержение нелепых слухов:

— Я не разучился нашему разговору. И мясо могу есть, как все. Увидите! Могу съесть целого оленя!

В шатре после некоторой паузы рассмеялись, а Омрыкай снова бросился к матери, прижался носом к ее лицу.

— Ты часто являлась мне во время сна. Однажды приснилось, что ты, как учительница, ходишь по классу, мелом пишешь на доске…

Пэпэв морщила лоб, стараясь догадаться, о чем говорит сын; сухонькая, хрупкая, она была похожа на испуганную птицу, готовую вот-вот взлететь.

— О, сколько ты непонятных слов сказал. Не знаю, к добру ли это… Злые духи падки к непонятным говорениям, не зря их таким способом скликает к себе черный шаман.

— Так я, по-твоему, черный шаман? — изумился Омрыкай и громко рассмеялся.

Пэпэв смотрела на сына и думала: не появилось ли в нем что-нибудь такое, чем он может привлечь внимание черного шамана? Если приедет Вапыскат, она от страху умрет. Однако Вапыскат так или иначе все равно приедет… Прижав руку к сердцу, Пэпэв поправила огонь светильника и подняла чоургын, приглашая гостей.

Сколько таил в себе Омрыкай загадок для всех этих встревоженных людей! Они тоже почувствовали его незнакомый запах, удивлялись непонятным словам, которые так легко слетали с языка мальчишки, будто он выговаривал их еще со дня рождения. Омрыкай, взволнованный таким повышенным вниманием к себе, уплетал оленье мясо и то впадал в мальчишеское хвастовство, то вдруг умолкал, смущенный, порой сбитый с толку неожиданным вопросом.

— Верно ли, что там вас учат ходить вверх ногами? — спросил старик Кукэну, наклоняя к самому лицу Омры-кая плешивую голову. — Рыжебородый, говорят, учит вас этому…

— Да, я умею, как он, ходить вверх ногами, — радуясь случаю прихвастнуть, сказал Омрыкай, ловко отрезав у самых губ острым ножом очередной кусочек мяса.

— Ну и что в том толку — ходить вверх ногами? — допытывался Кукэну. — Ни побежать, ни выстрелить в зверя, руки все время заняты. И непонятно, для чего тогда человеку ноги?

— Это так, для смеху. И чтобы ловкость свою показать.

— Ну, если для смеху… это еще можно понять, — успокоился Кукэну и снова принялся обрабатывать ребрышко оленя маленьким ножичком, не оставляя на кости ни крошки мяса.

— Еще такая смешная весть дошла, что белолицые шаманы не в бубен колотят, а в медный таз, — сказала старуха Екки.

— У русских нет шаманов, — ответил Омрыкай, поглядывая то на мать, то на отца, чтобы определить, довольны ли они его ответами. — У них есть врачи, что значит лечащие люди. Совсем обыкновенные. Нестрашные люди. Трубкой грудь прослушивают…

— Как это? — спросил молодой пастух Татро, сидевший в самом углу полога, как и полагалось гостю его лет. — Что за трубка? Из которой курят?

— Вот такой длины, — показал Омрыкай, вытягивая перед собой руки. — Один конец к груди, другой к уху врача. Приложит и слушает, как бьется сердце, не хрипит ли что внутри.

— Страшно?

— Да нет же, щекотно. Смех разбирает. Врач тоже смеется. Шлепнет меня по спине и говорит: здоров, как моржонок.

— Значит, не страшно, а щекотно, — все еще сомневалась Екки.

— У меня нет к ним страха. Нас там ничем не пугают. Я только один раз испугался. — Омрыкай поднял руку, потрогал себя под мышкой. — Положил мне врач вот сюда такую стеклянную палочку и говорит: прижми. Я думал, больно будет, да как закричу…

— Ну а что дальше? Больно было? — На сей раз уже спросил сам отец, отставляя в сторону чашку с чаем.

— Да нет же, не больно. Просто я очень щекотки боюсь. Палочка эта гра-дус-ник называется. В самой середине ее что-то вверх и вниз ходит. Если у человека жар от простуды, то… — Омрыкай запнулся, не в силах объяснить, как действует градусник. — Если жар, то в палочке, в самой середке ее, что-то черное просыпается, вверх лезет…

Екки пробормотала невнятное говорение, полагая, что здесь совершенно необходимо заклинание. А мать осторожно подняла руку Омрыкая, заглянула под мышку и спросила тревожно:

— Боли не чувствуешь?

— Да я силу, только силу чувствую! — воскликнул Омрыкай и согнул руку в локте, демонстрируя мощь своих мускулов. — Вот пощупайте, будто железо!

Отец пощупал и спросил с мягкой насмешкой:

— Как же быть с запретом на хвастовство? Или думаешь, что дома не обязателен этот запрет?

Омрыкай засмущался, вяло опустил руку. Гости не поняли, о чем идет речь, а когда Майна-Воопка объяснил, все разом зашумели.

— На чрезмерный аппетит у них нет запрета? — шутливо спросил Кукэну, выбирая кусок мяса получше. — Мне бы такой запрет не повредил: зубов нет. Однако все равно втолкал в старое брюхо пол-оленя…

— На аппетит запрета нет, — воспользовался поводом опять привлечь к себе внимание Омрыкай. — Я гречку люблю, вот такую миску съедаю…

— Что такое гречка? — спросила Екки. — Похожа ли она на оленье мясо?