Бен-Гур

– Я Иуда, сын Итамара, покойного главы дома Гура, князя Иерусалимского.

Правая рука купца лежала обнаженной поверх одежды. Это была длинная, худая рука, изуродованная пыткой, каждая жилка на которой была явственно видна. Она крепко сжалась. Это все, чем он выразил свое волнение, – ни в чем ином нельзя было заметить ни того, что он удивлен полученными сведениями, ни того, что он заинтересован ими. Он спокойно отвечал:

– Все принадлежащие к иерусалимским князьям всегда желанные гости в моем доме. Добро пожаловать. Эсфирь, поставь сиденье молодому человеку.

Девушка придвинула Бен-Гуру оттоманку, стоявшую возле нее. Исполнив это, она выпрямилась, и глаза их встретились.

– Да будет мир Господа нашего с тобой, – скромно сказала она, – сядь и отдохни.

Она заняла свое место у кресла, не отгадав, какое дело привело его сюда, – настолько не простирается могущество женщин. Ими безошибочно угадываются только более тонкие чувства: жалость, сострадание, симпатия – этим они и отличаются от мужчин. Она бесхитростно думала, что он пришел сюда залечить какую-нибудь жизненную рану.

Бен-Гур не занял предложенного места и ограничился тем, что почтительно произнес:

– Прошу доброго господина Симонида не принимать меня за человека, нарушающего спокойствие его дома из праздного любопытства. Вчера, едучи сюда, я слышал, что ты знал моего отца.

– Я знал князя Гура. Вместе с ним я участвовал в предприятиях, дозволенных законом торговым людям, вместе с ним я производил торговлю со странами, лежащими за морями и пустынями. Но что же ты не садишься? Прошу тебя... Эсфирь, подай вина молодому человеку. Еще Неемия говорил об одном из сынов Гура, который некогда управлял половиной Иерусалима. Да, это очень старинный дом. Во время Моисея и Иисуса Навина некоторые из членов этого дома были удостоены благословения Господа и разделяли эту честь вместе с князьями человеческого рода. Не могу допустить, чтобы потомок их, живущий в наше время, отказался выпить у меня чашу густого вина из сока винограда, растущего на южном склоне Хеврона.

К концу речи Эсфирь с серебряной чашей уже была перед Бен-Гуром. С опущенными глазами она предложила ему вино. Он слегка притронулся к ее руке, отводя от себя чашу. Глаза их снова встретились, и он успел заметить, что она была мала ростом, едва достигая ему до плеча, но вместе с тем обладала миловидным лицом с черными, невыразимо нежными глазами. "Она нежна и красива, – подумал он. – Если бы Тирса была жива, она бы походила на нее. Бедная Тирса!" Вслух он произнес:

– Нет, не надо. Твой отец... это отец твой? – он остановился.

– Меня зовут Эсфирь, я дочь Симонида, – сказала она с достоинством.

– Вот что, прекрасная Эсфирь: твой отец, выслушав меня, не будет думать обо мне хуже, если я не отведаю вина. Я уверен также и в том, что речь моя не лишит меня и твоих благосклонных взоров. Подойди сюда и встань на минуту рядом со мной.

И оба они, как бы связанные одним делом, обратились к купцу.

– Симонид, –твердо сказал Бен-Гур, – мой отец, умирая, оставил после себя доверенного, своего слугу, носившего одно с тобой имя, и мне сказали, что слуга этот – ты!

Все вывихнутые члены купца внезапно дрогнули под одеждой, а худая рука сжалась в кулак.

– Эсфирь, Эсфирь! –вскричал он, – иди сюда! Ты наше дитя, твоей матери и меня: твое место не там, иди же сюда, говорю тебе!

Девушка перевела свой взор с отца на гостя, потом, поставив чашу на стол, покорно подошла к креслу. На лице ее были заметны изумление и тревога.

Симонид поднял левую руку и, положив ее на руку девушки, покоившуюся на его плече, бесстрастно сказал:

– Я состарился, состарился преждевременно, всю жизнь проведя между людьми. Если то, о чем ты говоришь, ты слышал от человека, расположенного ко мне, которому известно мое прошлое, если он передал тебе мою историю не во враждебном мне духе, то он должен был убедить тебя, что я самый недоверчивый человек в мире. Бог Израиля! Помоги тому, кому на склоне своих дней приходится в столь многом признаваться. У меня немного привязанностей. Одна из них принадлежит этой преданной душе, – он поднес ту руку, на которой лежала его рука, к своим губам, ясно давая понять, к кому относились его последние слова, – которая всецело принадлежит мне и так же необходима для меня, как и сама жизнь. Лишившись ее, я умру.

Эсфирь нагнулась к отцу и щекой прильнула к его щеке.

– О другой привязанности я храню только воспоминание. Еще я скажу о ней, что эта привязанность, как благословение Божье, излилась бы на все семейство, если бы только... – голос его понизился и задрожал, – если бы я только знал, где оно находится!

Лицо Бен-Гура вспыхнуло, и, выступив вперед на шаг, он невольно воскликнул:

– Моя мать, моя сестра! О, я знаю, ты говоришь о них!

Эсфирь, как будто речь была обращена к ней, подняла голову, но Симонид, овладев собой, холодно ответил:

– Выслушай меня до конца. Ввиду моей недоверчивости, о которой я уже говорил тебе, и во имя моих привязанностей, прежде чем ответить на твою просьбу рассказать тебе о моем отношении к князю Гуру, я требую от тебя доказательств твоей личности. Это следовало бы, правда, сделать раньше. У тебя есть письменные доказательства? Или ты можешь представить свидетелей?

Просьба эта была естественна. Бен-Гур покраснел, сжал руки, что-то пробормотал и в замешательстве отвернулся. Симонид настаивал.

– Представь мне доказательства! Выложи их предо мной. Вручи их мне.

Но Бен-Гур безмолвствовал. Он не предусмотрел ничего подобного и теперь, когда ему было предъявлено это требование, впервые осознал тот страшный факт, что три года галер уничтожили все доказательства его личности. С исчезновением его матери и сестры не осталось ни одного человеческого существа, которое бы помнило его. У него было много знакомых, но это были просто знакомые. Будь даже Квинт Aррий здесь, он мог бы только указать место, где встретился с ним, и сказать, что поверил на слово, что юноша – сын Гура. Но, как скоро окажется, храбрый римский моряк уже умер. Иуда и раньше чувствовал свое одиночество, но только теперь он почувствовал его всем существом. Он стоял в оцепенении. Симонид из чувства сострадания и в ожидании ответа хранил молчание.

– Симонид, – заговорил он наконец, – все, что я могу, это рассказать тебе мою историю, и к этому я готов приступить, если ты выразишь желание выслушать меня.

– Говори, – сказал Симонид, в настоящую минуту бывший хозяином положения, – говори, я с охотой выслушаю тебя, тем более что я и не думаю отрицать, что ты тот, за кого себя выдаешь.

После этих слов Бен-Гур кратко передал свою историю. Его рассказ дышал искренним чувством, которое есть источник всякого красноречия. Так как его история известна нам до того момента, когда он вместе с Аррием, возвращавшимся с Эгейского моря победителем, высадился в Мизенуме, то с этого только момента мы и выслушаем ее.

– Император, – говорил он, – любил моего покровителя и доверял ему, осыпая его всевозможными почестями. Восточные купцы подносили ему богатые подарки, и имущество его вдвое превзошло богатство самых первых богачей Рима. Может ли еврей когда-нибудь забыть свою религию? Может ли он забыть свою родину, когда родина эта – святая земля наших отцов? Добрый человек совершил по своим законам мое усыновление, и я старался отплатить ему: никогда ни одно дитя не было более покорно родному отцу, чем я ему. Он хотел научить меня различным наукам, я отклонил его намерения, ибо я еврей и не могу забыть ни Господа Бога, ни славу пророков, ни город Давида и Соломона, построенный на холмах. Но ты спросишь, почему я согласился принять хоть какое-нибудь благодеяние от римлянина. Прежде всего, я любил его, а затем я думал, что с его помощью смогу приобрести влияние, которое позволит мне снять печать с тайны, окутывающей судьбу моей матери и сестры. Был и еще мотив, но о нем я скажу только то, что он заставил меня учиться искусству владеть оружием и приняться за тщательное изучение военной науки. Я трудился и в палестрах, и в городских цирках, и в лагерях. Мое имя везде было в числе первых, но это не было моим настоящим именем. Венки, подносимые мне, – а у меня их много на стенах виллы близ Мизенума – подносились мне как сыну Аррия, дуумвира. Только это мое родство и было известно римлянам... Настойчиво преследуя мою скрытую от глаз мира цель, я покинул Рим для Антиохии, намереваясь сопровождать консула Максентия в походе, организованном им против парфян. Достигнув исключительной ловкости в искусстве владеть всяким оружием, я стремлюсь приобрести высшее знание, состоящее в искусстве управлять большими массами людей на поле битвы. Консул принял меня членом своей военной свиты. Но вот вчера, когда наше судно входило в Оронт, два других судна вошли в порт вместе с ним и выкинули желтые флаги. Один из пассажиров, мой соотечественник с Кипра, объяснил мне, что суда принадлежат Симониду, первому купцу в Антиохии. Рассказал он и о том, кто этот купец, о его чудесной удаче в торговле, флотах и караванах и их путешествиях, и, не зная того, что я был заинтересован предметом разговора несколько иначе, чем другие слушатели, рассказал он и то, что Симонид – еврей, некогда бывший слугой князя Гура. Не скрыл он и жестокости Грата, не скрыл и ее причин.