Бен-Гур

— Отче! в руки Твои передаю дух Мой.

Судорога прошла по измученному телу, прозвучал крик жестокой агонии, и миссия и земная жизнь закончились вместе.

В невообразимо короткое время все множество людей узнало о происшедшем. Никто не говорил вслух — лишь шепот побежал во все стороны от холма: «Он мертв! Мертв!» — и это было все. Люди получили, чего хотели: Назорей был мертв, и они в ужасе смотрели друг на друга. Кровь его на них! И когда они стояли, глядя друг на друга, земля начала дрожать. Каждый ухватился за соседа, ища поддержки. В мгновение ока тьма исчезла, и вышло солнце, и каждый увидел кресты на холме, раскачивающиеся от землетрясения. Видны были все три, но видели только один, стоявший в центре, и казалось, что он растет, поднимая свою ношу, раскачивает ее все выше и выше в голубом небе. И каждый, кто насмехался над Назореем, кто бил его, каждый, кто требовал ему распятия, каждый, кто нес в сердце желание его смерти, — а таких было десять к одному — почувствовал, что он выделен из многих, и что ради сохранения жизни должен бежать от этого грозного знака в небесах. Они бросились бежать, они бежали изо всех сил, они скакали на лошадях и верблюдах, мчались на колесницах, но землетрясение преследовало их, сбивало с ног и повергало в ужас громом сотрясающихся скал. Кровь его была на них! Местные и пришлые, священники и законники, нищие, саддукеи, фарисеи смешались в безумной гонке. Если они призывали Господа, земля отвечала взрывом бешенства, равно жестокая ко всем. Она не различала и первосвященника среди прочих, она валила его, оборвала бахрому его мантии и набила песком золотые колокольцы, набила пылью его рот. Он и его народ были равны, по крайней мере, в одном — на них была кровь Назорея!

Когда солнечный свет пролился на распятых, мать Назорея, ученик, верные женщины из Галилеи, центурион с солдатами и Бен-Гур со своими друзьями — вот и все, кто остался на горе. У них не было времени наблюдать за бегством — слишком громким был призыв позаботиться о самих себе.

— Сядь здесь, — сказал Бен-Гур Эсфири, устраивая ей место у ног отца. — Закрой глаза и не поднимай головы, положись на Господа и правый дух того человека, столь ужасно убитого.

— Нет, — сказал Симонид, — отныне будем называть Его Христом.

— Да будет так, — отозвался Бен-Гур. В это мгновение волна землетрясения достигла горы. Ужасно было слышать вопли разбойников на раскачивающихся крестах. Пошатнувшись, Бен-Гур успел взглянуть на Балтазара, неподвижно простершегося на земле. Он подбежал к старцу и позвал — никакого ответа. Праведник был мертв! Бен-Гур вспомнил крик, прозвучавший ответом на последний крик Назорея. Тогда он не оглянулся, но позже всегда был уверен, что дух египтянина последовал за духом его Учителя через границу райского царства. Дело было не только в крике. Если вера была достойно награждена в Гаспаре, а любовь — в Мельхиоре несомненно, должен быть особо отмечен тот, чья долгая жизнь в таком совершенстве явила сочетание Веры, Любви и Праведных Трудов.

Слуги Балтазара бросили своего господина, но когда все закончилось, старца в его паланкине принесли в город два галилеянина.

Печальной была процессия, вошедшая в южные ворота дворца Гуров на закате того памятного дня. В тот же час было снято тело Христа.

Останки Балтазара принесли в гостиную. Слуги в доме разразились рыданиями, ибо этого человека любили все, но, увидев лицо покойного и улыбку на нем, они осушили слезы, говоря:

— Сейчас он счастливее, чем утром.

Бен-Гур не доверил слуге сообщить Ире о потере отца. Он отправился сам, чтобы привести ее к телу. Он представлял себе ее скорбь — она останется одна во всем мире, нужно простить и пожалеть ее. Он подумал, что не спросил утром, почему она не пошла со всеми, вспомнил, что не думал о ней, и теперь, охваченный стыдом, готов был на все, чтобы загладить вину, тем более, что сейчас должен был обрушить на нее такое горе.

Он дернул занавес на ее двери, и хотя за ним громко зазвонили колокольчики, ответа не было, он позвал ее по имени, потом еще раз — без ответа. Он отодвинул занавес и вошел — ее не было в комнате. Он торопливо поднялся на крышу — не было и там. Он спрашивал слуг — никто не видел ее с утра. Обыскав весь дом, Бен-Гур вернулся в гостиную, и занял место у покойного, где должна была быть она, и еще раз подумал, как милостив Христос к своему старому слуге. У порога рая оставлены скорби и потери этой жизни, они забыты теми, кто вошел туда.

Когда уже улеглась печаль похорон, на девятый день после исцеления, как требовал закон, Бен-Гур привез домой мать и Тирзу, и с этого дня в доме два самых священных для людей имени всегда звучали в молитвах рядом:

БОГ ОТЕЦ И ХРИСТОС СЫН.

* * *

Прошло около пяти лет после распятия. Эсфирь, жена Бен-Гура, сидела в своей комнате на прекрасной вилле близ Мисен. Был полдень, теплое итальянское солнце согревало розы и виноград за стенами. Все в комнате было римским, кроме одежды Эсфири — одежды еврейской матери. Тирза и двое детей играли на львиной шкуре на полу, и стоило увидеть заботливый взгляд Эсфири, чтобы понять, чьи это дети.

Время было щедрым к этой женщине. Она была прекраснее, чем прежде, а став хозяйкой прекрасной виллы, воплотила свою старую мечту.

Вошел слуга.

— Женщина в атриуме хочет поговорить с хозяйкой.

— Пусть войдет. Я приму ее здесь.

Тут же появилась незнакомка. Увидев ее, еврейка встала и хотела заговорить, но вдруг запнулась, изменилась в лице и наконец отступила, сказав:

— Я знала тебя когда-то, добрая женщина. Ты…

— Я была Ирой, дочерью Балтазара.

Эсфирь справилась с удивлением и приказала слуге принести стул для египтянки.

— Нет, — холодно сказала Ира, — я сейчас уйду.

Две женщины смотрели друг на друга. Мы знаем, какой стала Эсфирь — прекрасная женщина, счастливая мать и жена. С ее же бывшей соперницей судьба обошлась совершенно иначе. В высокой фигуре сохранилось что-то от былой грации, но порочная жизнь оставила следы на всем. Лицо стало грубым, большие глаза покраснели, под ними набрякли мешки, цвет ушел со щек. С тонких губ не сходила циничная улыбка, и на всем лежал знак преждевременной старости. На ней была плохая и грязная одежда. Дорожная грязь покрывала сандалии. Ира нарушила неловкое молчание.

— Это твои дети?

Эсфирь взглянула на них и улыбнулась.

— Да. Хочешь поговорить с ними?

— Я испугала бы их, — ответила Ира. Она подошла ближе к Эсфири и, видя, что та вздрогнула, сказала: — Не бойся. Передай мои слова мужу. Скажи, что его враг мертв, что за несчастья, которые он мне принес, я убила его.

— Его враг?

— Мессала. Скажи еще своему мужу, что за худые замыслы против него я наказана так, что даже он должен пожалеть меня.

Слезы подступили к глазам Эсфири, и она хотела заговорить.

— Нет, — сказала Ира, — мне не нужны ни жалость, ни слезы. Скажи ему, я узнала, что быть римлянином — значит быть животным. Прощай.

Она хотела уйти. Эсфирь последовала за ней.

— Дождись мужа. Он не враг тебе. Он искал тебя всюду. Он будет тебе другом. И я буду твоим другом. Мы христиане.

Та была тверда.

— Нет, я сама выбрала свою судьбу. Осталось недолго.

— Но… — Эсфирь колебалась, — могу ли я что-нибудь сделать для тебя?

Лицо египтянки смягчилось, она почти улыбнулась и посмотрела на детей.

— Только одно.

Эсфирь проследила за ее взглядом и, мгновенно догадавшись, ответила:

— Я буду рада.

Ира подошла к детям, опустилась на колени и поцеловала обоих. Медленно поднимаясь, она все смотрела на них, потом направилась к двери и вышла, не сказав ни слова. Она шла быстро и скрылась прежде, чем Эсфирь решила, что делать.

Бен-Гур, узнав о визите, получил подтверждение тому, что предполагал с самого начала: в день распятия Ира бежала к Мессале. Он немедленно принялся разыскивать ее, но тщетно: более они никогда не слышали о египтянке. Голубая бухта, как ни радостна ее улыбка в лучах солнца, хранит темные тайны. Имей язык, она могла бы рассказать нам о дочери Балтазара.