Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

— О! Благодарю вас, отец мой, за ваши добрые, утешительные слова, — воскликнула молодая крестьянка с радостно блестевшими глазами. — Значит, не грешно любить красивого незнакомца?

— Любить? Нет, дочь моя, — ответил лукавый патер, — особенно, если ты можешь призвать на твою любовь небесное благословение. Но теперь я должен тебя оставить, чтобы молиться на могиле доброго отца Давида. Останься с нами и помолись за него и за себя.

Он исчез, а Гертруда стала на колена перед деревянным распятием, висевшим на стене пещеры. Напрасно ее дух покровитель говорил ей: «Беги!»

Она не слышала его, и через несколько минут Курт приподнял полог, служивший дверью, и вошел. Холодная, чувственная улыбка скользила на его губах, когда он подошел и обнял талию молодой девушки. Она хотела бежать, но он привлек ее

к себе, и они сели вместе на скамью. Курт заговорил о своей любви и вдруг отдернул руку при прикосновении к толстому сукну ее корсажа; брови его насупились.

— Прекрасная Труда, ведь я дал тебе бархат на корсаж, а ты должна была доставить мне удовольствие носить его. Эта грубая материя неприятно коробит руку, и, кроме того, от твоего платья пахнет съестным, которое вы подаете посетителям. — Он нагнулся к ней. — Когда ты будешь моей… моей женой, то будешь носить только шелк и бархат, а в душистых волосах жемчуг.

Молодая девушка сидела с опущенной головой, потупив взор перед человеком, который был переодетым рыцарем, потому что говорил о бархате и драгоценностях.

— Ты не веришь мне, — шептал Курт, — и боишься отвечать на мою любовь? А между тем, для того только, чтобы умилостивить небо и соединиться с тобой, я пришел в эту часовню как смиренный богомолец. Но скажи, какой клятвой могу я уверить тебя в своей верности?

— Подождите, — ответила Гертруда и, выйдя из пещеры, через минуту вернулась с отцом Лукой. — Перед этим святым отцом поклянитесь, что женитесь на мне, прекрасный незнакомец. Может быть, вы странствующий рыцарь или миннезингер, иначе вы не могли бы мечтать о любви бедной крестьянки. Но все равно! Сердце не спрашивает имени!

Усмешка мелькнула на губах Курта.

— Отец мой, будьте свидетелем, что я клянусь жениться на этой молодой девушке и вручаю ей это кольцо в залог моего обещания.

— Будьте благословенны, милые дети, — произнес Лука, поднимая руки. — Да благословит Бог вашу любовь и приведет ее к мирной пристани.

— Веришь ли ты мне теперь, глупенькая, — сказал Курт, обнимая Гертруду. — До свидания, моя милая. Жди меня вечером под большим дубом у ручья, потому что теперь я хочу поговорить с преподобным отцом и посоветоваться, как скорее устроить наш брак.

Молодая девушка кивнула головой и скрылась в лесу. Как только ее не стало видно, Курт разразился громким смехом.

— Вот дура! Как она верит моим словам и принимает их серьезно! Она не знает, что очень скоро мне надоест, и тогда я не приду больше сюда. Но с вами, отец мой, мне действительно надо поговорить. Вы мне нравитесь; согласны ли вы сделаться моим капелланом, если бы место освободилось?

Глаза отца Луки радостно блеснули.

— Вы слишком добры, граф, — сказал он, — но я недостоин такой милости.

— Придите ко мне в замок. Может быть, вы пособите отцу Бонифацию в исполнении его духовных обязанностей, так как здоровье его пошатнулось. Я предупрежу его и поговорю о ваших редких качествах.

Истинная мысль Курта была такова: «Я дам ему надежду заместить Бонифация. Если я возьму его в замок, то, кто знает, может быть, этот ловкий малый, который кажется выше всяких предрассудков, избавит меня от моего стеснительного наставника?»

Усталый и опечаленный, я оставил их и поднялся в пространство. Я сам был грешным духом, но подобная низость переворачивала мне сердце.

* * *

Однажды воля моя снова привела меня в аббатство; мне хотелось видеть, что там делается. Легкий и невидимый гость, я беспрепятственно проник в келью нового приора, так как Бенедиктус только что был провозглашен настоятелем тайной и явной общинами. Массивный крест сверкал на его груди, и на лице сияла гордость успеха. Он сидел, опершись головой на руку, а в мозгу волновалась целая туча тщеславных соображений.

«Я достиг своей цели, — думал он, — я отомстил за себя и буду отвечать перед Богом за последствия моих преступлений; но, как пастырь этого стада, я должен также думать о словах Евангелия. Поддерживать братство Мстителей столь же опасно, как и утомительно: всегда думать за всех, быть, так сказать, слугой каждого!.. Ведь по закону братства, приор должен первый следить за интересами мщения каждого брата. Рабенау обладал ловкостью всюду поспевать; но он был вместе с тем рыцарем и имел

многочисленные связи, а я?.. Нет, я останусь монахом, суровым и строгим, а братство понемногу умрет. Власть церкви должна простираться всегда и повсюду за этими стенами, на души и земли своей паствы; а я, даже в монастыре, не хочу терпеть власть, которая исходила бы не от одного приора».

Приняв такое решение, он встал с довольной улыбкой и стал ходить по комнате. А моя душа волновалась самыми мрачными мыслями.

Как такое гигантское дело, которое в продолжение целого существования, путем терпения и преступлений, воздвигали два сильных и деятельных ума, мой и Антония, должно рухнуть? За это тайное братство я отдал бы жизнь; я знал, в скольких сердцах пробудилась надежда отмщения! И вдруг этот выскочка считает лишним поддерживать такое чудесное учреждение, хранить подземелья с их драгоценной библиотекой, где на вес золота собрано было все, что до тех пор дала человеческая наука?! Эти сокровища будут служить одному приору, а лаборатория, создавшая такого человека, как Бернгард, должна погибнуть со смертью труженика науки?! Все жертвы, все преступления, весь труд, все было напрасно?

«А! — подумал я, в глубоком унынии и злобе. — Наследники всегда оказываются неблагодарными. Не говорил ли я сто раз Бернгарду, видя, как он истощал силы в поисках золота: «Никогда никто не поблагодарит тебя, если ты найдешь его. Неблагодарные наследники, богатеющие потом тех, кто на них работал, всегда умнее умерших».

Я улетел в облака, и даже друзья не могли утешить меня. Я был огорчен до глубины души.

* * *

Через некоторое время я снова очутился в замке Рабенау. Я нашел уже водворившегося там Луку. Он, как тень, ходил за отцом Бонифацием, слепо повинуясь ему, и говоря только его словами. Как ни был умен и проницателен отец Бонифаций, а самолюбию его льстило необыкновенное почтение, оказываемое Лукой, который закатывал глаза, когда капеллан обращался к нему. Поглощенный стремлением захватить власть и управление текущими делами графства, Бонифаций охотно уступал Луке служение обедни и все менее важные дела, лежавшие на обязанности капеллана. И Лука скоро сумел сделаться необходимым для всех, особенно для Курта, который с каждым днем все более ценил его; их вкусы и принципы совершенно сходились. Должен прибавить, что отец Лука был красивый молодой человек тридцати лет, с кротким, медовым голосом и бледным, тонким лицом, украшенным черной вьющейся бородкой и большими серыми глазами.

Почтенные отцы досаждали Курту молитвами и душеспасительными беседами; капеллан, чтобы утвердить свою власть, а Лука под предлогом избавить его от Бонифация. А Курт — тупой, когда дело касалось великодушия и сердечной доброты, — сумел отлично распознать негодяя. Он сразу понял, что, если ему удастся избавиться от Бонифация, строгого и несговорчивого по части нравственности, то в Луке он приобретет послушного раба. И прошло немного времени, как гибель капеллана была решена достойными союзниками.

Бонифаций впал в состояние слабости и общего изнурения; он таял от какой-то непонятной болезни. Лука, как сын, ухаживал за ним, и Курт выказывал глубокую печаль; а в душе он не мог дождаться минуты, когда болезнь его стеснительного духовника станет несомненно смертельной. И вот, с того дня, как приглашенный врач объявил, что состояние Бонифация безнадежно и смерть близка, Курт сбросил маску и не ходил более в комнату больного. Воздух там был слишком заражен горячим дыханием умиравшего и запахом лекарств; хриплый голос Бонифация раздражал его слух, а прикосновение к его руке, влажной от холодного пота, вызывало отвращение и бросало в дрожь. Да, добрейший Курт от души ненавидел всякое больное существо, забывая, что этот же Бонифаций в мое отсутствие проводил дни и ночи у его постели, когда Курт занемог злокачественной лихорадкой и жизнь его была в опасности; он, как отец, ухаживал тогда за юношей, оказывая ему всякие услуги. Несомненно, Бонифаций был суров, даже жесток и безжалостен, когда считал это нужным; но то был человек своего времени и своей касты. Зато мой сын, которого я слепо любил, оказывался негодяем, и для меня было пыткой видеть, как низко пал тот, кому были посвящены мои лучшие стремления. Меня можно было судить как распущенного человека, плохого рыцаря, дурного хозяина, но хорошим отцом я был всегда.

Поделиться с друзьями: