Бенито Муссолини

Немецкое влияние на фашистское движение в Италии вскоре стало очевидным. Муссолини пришел в столь неописуемый восторг от вида тех тысяч и тысяч отлично вымуштрованных солдат, маршировавших мимо его трибуны, от грохота их кованых сапог, ритмично опускавшихся на обмытую дождем мостовую, что он решил позаимствовать этот впечатляющий образчик мужественности для итальянской армии и фашистской милиции. Он подписал приказ об использовании «гусиного шага» в качестве новой разновидности строевого марша итальянских солдат, не сознавая или, скорее всего, считая ниже своего достоинства обращать внимание на недовольство и всеобщие насмешки, которые вызовет этот унизительный плагиат. Назвав этот новый шаг «римским», он сравнивал его с «твердой, непреклонной поступью легионов, шествие которых было шествием завоевателей». За десять лет до этого нацисты переняли римское приветствие вскидыванием руки, сделав его собственным салютом. Но именно Муссолини стал жалким подражателем, позаимствовав «гусиный шаг» у Гитлера, хотя он и горячо отрицал это, вспоминая о том, что именно гуси в свое время спасли Рим. Точно так же в свое время и римское приветствие он позаимствовал у Д'Аннунцио. «Гусиный шаг» был труден и утомителен и мог выглядеть просто нелепо, если исполнение его не было совершенным. Критика этого нововведения, как и утверждение, что итальянский «гусиный шаг» — всего лишь жалкая копия немецкого, — приводили Муссолини в бешенство. Когда же и король вслед за другими стал утверждать подобное, то дуче, обращаясь к Чиано, презрительно заметил: «Не моя вина, что король физически уже не более чем холостой патрон. Вполне естественно, что он не в состоянии выполнить даже один „римский шаг“ без того, чтобы не выглядеть смешным. Ему не нравится это по той причине, по которой он не любит ездить верхом — чтобы взобраться на лошадь, он должен использовать лестницу». «Мне понятно теперь, — заявил однажды дуче, попрактиковав „гусиный шаг“, — что эта маленькая жалкая развалина никогда не сможет промаршировать подобным образом на параде; но это уже не имеет никакого значения. Я избавлюсь от этого старика. Ход истории будет изменен в одну ночь». Растущее возмущение Муссолини против короля объяснялось еще и тем, что Виктор-Эммануил III недолюбливал немцев и не скрывал этого от своего окружения, неоднократно выражая свое неудовольствие по поводу укрепления дружеских связей между Италией и Рейхом. «Монархия, — рассерженно решил Муссолини, — стала бесполезной государственной надстройкой». Когда ему сказали, что король также высказался против введения в армии римского приветствия, Муссолини буквально взорвался от негодования. «Нужно обладать моим терпением, — заявил он, — и дальше тащить за собой этот груз. Монархия не сделала для режима ничего. Но я немного подожду, королю семьдесят лет и я надеюсь, что природа придет мне на помощь».

Но более тревожным следствием возраставшей дружбы Муссолини с Германией, чем введение «гусиного шага» и римского приветствия в армии, стало насаждение в стране антисемитизма, который, однако, так и не привился на итальянской почве. Заявление некоторых весьма известных представителей университетской профессуры, опубликованное в фашистской прессе в июле 1938 года, содержание которого сводилось к тому, что итальянцы являлись нордическими арийцами, чья кровь не подвергалась смешению со времен ломбардского нашествия, было встречено повсеместно с насмешкой, как оно того и заслуживало. Но три месяца спустя фашистский Великий совет одобрил программу расового законодательства. Смешанные браки с представителями неарийской расы — термин, который никогда точно не расшифровывался — неукоснительно запрещались без соответствующего на то разрешения министерства внутренних дел; все иностранцы еврейского происхождения и те евреи, которые прибыли в Италию после 1 января 1919 года, подлежали высылке из страны; ни одному еврею не разрешалось быть учителем, адвокатом, банкиром или членом фашистской партии; для еврейских детей создавались специальные начальные школы; браки или даже любовные связи с представителями африканских народностей наказывались вплоть до тюремного заключения. «Все эти меры, — заявил дуче, — вызовут ненависть иностранцев к Италии. Это прекрасно!»

Но эти же меры вызвали и усиление оппозиции фашизму в стране, что часто вызывало у Муссолини приступы ярости, направленные против «бесхребетных людишек в Италии, озабоченных судьбой евреев». Одним из этих людишек был сам король, чье высказывание о «беспредельном сочувствии к евреям» заставило Муссолини заметить, что «к этой бесхарактерной тряпке» следует относиться так же, как к евреям. Еще до своего визита в Германию Муссолини однажды, по замечанию Чиано, буквально обрушился на Америку, «эту страну негров и евреев — тех, кто разрушает цивилизацию». В 2000 году, предсказывал Муссолини, расами, которые будут играть важнейшую роль в Европе, станут итальянцы, немцы, русские и японцы. Другие будут разрушены кислотой еврейской коррозии. Евреи даже отказываются размножаться, ибо это вызывает боль. Они не понимают, что боль является единственным творческим фактором в жизни нации. Он безоговорочно поддержал, в чем сам признался позднее, меры, принятые нацистами, использовавшими убийство третьего секретаря посольства Германии в Париже польским евреем в качестве предлога для усиления антисемитизма.

И тем не менее сам дуче с очевидным безразличием взирал на те необдуманные и неуверенные шаги, посредством которых на практике реализовывалось его расовое законодательство, как, впрочем, и многие другие фашистские законы. «Это так типично для него, — обмолвился сотрудник посольства Германии в Риме в беседе со своим другом, — он лает, как сумасшедший, но он не кусает». Муссолини демонстративно сменил своего зубного врача и посоветовал одному из лидеров фашистского движения уволить своего секретаря, но эти жесты не убедили немцев в том, что он серьезно подходит к решению еврейского вопроса. Никто никогда не инструктировал OVRA, как обеспечить выполнение расовых законов, а о самом Боккини было известно, что он не принимал их всерьез. Антисемитизм Муссолини оставался предметом полнейшего разочарования для Гитлера. Когда один из итальянских ученых, разделявший фашистскую идеологию, явился на прием к Муссолини, чтобы выразить протест по поводу грубого обращения с некоторыми из его еврейских друзей, то дуче, как стало известно, ответил ему следующее: «Я полностью согласен с Вами. Я ни капли не верю в эту глупую антисемитскую теорию. Я провожу свою политику в этом вопросе исключительно по политическим причинам». Неизбежно возникало впечатление, что он проводит эту политику, принимая во внимание пожелания немцев.

К началу 1938 года энтузиазм Муссолини от сближения с Германией несколько поостыл. В течение всей зимы его не оставляла мысль о возобновлении немецкой угрозы в отношении независимости Австрии, но Гитлер не посчитал нужным информировать его о своих планах. Шушниг, австрийский канцлер, после подписания австро-германского соглашения в июле 1936 года пытался выиграть время, идя на уступки, стремясь избежать нацистского путча в Австрии. 12 февраля он отправился в Берхтесгаден для беседы с Гитлером. Фюрер вел себя самым оскорбительным образом, прибегая к угрозам. Шушнигу были предъявлены далеко идущие требования, о которых итальянцы не были заранее поставлены в известность. По поручению Муссолини Чиано довел до сведения немцев, что дуче всем этим весьма недоволен, но дальше устного протеста итальянцев, если его можно было назвать таковым, дело не пошло. Муссолини знал, что он будет вынужден уступить, если действия Гитлера примут настолько угрожающий характер, что смогут спровоцировать войну. Когда через месяц Шушниг предпринял опасный, хотя и мужественный шаг, объявив о том, что он проведет плебисцит в Австрии, предложив населению страны высказать мнение по поводу аншлюса, Муссолини заявил, что это решение Шушнига является ошибкой. Для Гитлера решение Шушнига означало гораздо больше, чем просто ошибку. «Ему как будто, — написал А. Дж. П. Тейлор, — наступили на болезненную мозоль». Гитлер назначил на субботу, 12 марта, вступление немецких войск в Австрию. В четверг, 10 марта, он направил дуче письмо, которое ему должен был вручить в Риме личный посланник фюрера, принц Филипп Гессенский, сторонник нацистов, женатый на дочери короля Италии, принцессе Мафалде.

«В настоящее время, — писал Гитлер, — я преисполнен решимости восстановить законность и порядок в моем отечестве. Со всей ответственностью я хочу заверить Ваше Превосходство, Дуче фашистской Италии: 1) я рассматриваю этот шаг всего лишь как необходимую меру в целях национальной самообороны… 2) В критический для Италии час я подтверждаю непоколебимость моих добрых чувств по отношению к Вам. Прошу Вас не сомневаться в том, что они и в будущем не претерпят никаких изменений. 3) Какие бы последствия ни повлекли за собой предстоящие события, я начертал четкую границу между Германией и Францией и сейчас провожу такую же четкую границу между Италией и нами. Это — Бреннер. Принятое мною решение никогда не будет подвергнуто сомнению, ни, тем более, изменениям».

Хотя Гитлер был чрезвычайно заинтересован в том, чтобы заполучить согласие Муссолини на невмешательство Италии в австро-германский конфликт подобно тому, как в 1934 году Германия оставалась в стороне при подготовке вторжения итальянских войск в Абиссинию, тем не менее фюрер принял решение осуществить захват Австрии в любом случае, и пока принц Гессенский находился на пути в Рим, приказ о приведении в действие операции «Отто» был уже отдан. К тому времени, когда Муссолини получил письмо Гитлера, он был уже в курсе всех событий. Дуче понимал, что с его стороны противодействие планам Гитлера бесполезно. Более того, еще со времен визита Шушнига в Берхтесгаден дуче решил, что такое противодействие Италии ничего не даст. Единственное, на что он теперь рассчитывал, так это на то, что изъявив готовность признать аншлюс, он сможет извлечь для Италии выгоду. Около половины десятого вечера в пятницу, 11 марта, принц Филипп из Рима связался по телефону с Гитлером, чтобы сообщить ему о реакции дуче на письмо фюрера.

«Я только что возвратился из Палаццо Венеция, — проинформировал Гитлера принц Филипп, — дуче воспринял содержание Вашего письма в весьма дружелюбной манере. Он передает Вам свои наилучшие пожелания…»

Гитлер вздохнул с невероятным облегчением. Он прекрасно помнил, как Муссолини однажды с присущей ему страстью заявил, что Италия «никогда не сможет позволить, чтобы Австрия — этот оплот Средиземноморья — стала жертвой пангерманизма». Теперь он получил поддержку дуче, в которой до последнего момента не был полностью уверен.

«Прошу вас, передайте Муссолини, что я всегда буду это помнить».

«Да».

«Всегда, всегда, всегда, чтобы ни случилось… Как только проблема с Австрией будет решена, я буду готов идти с ним до конца рука об руку, не важно, что бы там ни случилось».

«Да, мой фюрер».

«Запомните, я готов пойти с ним на любое соглашение… Сообщите дуче, что я несказанно благодарен ему: никогда, никогда я не забуду его поддержку».

«Да, мой фюрер».

«Я никогда этого не забуду, что бы там ни случилось. Если ему когда-нибудь понадобится моя помощь или он окажется в опасности, то он должен быть уверен в том, что я буду рядом с ним, что бы там ни случилось, даже если весь мир встанет против него».

«Да, мой фюрер».

Два дня спустя Гитлер повторил свои заверения в том, что он безгранично благодарен Муссолини. «Я всегда буду с благодарностью помнить о Вашей поддержке», — сообщил он в телеграмме, направленной из Австрии, которая уже была официально объявлена «провинцией германского Рейха».

«Моя позиция, — ответил Муссолини, — определена дружбой между нашими двумя странами, которая освящена Осью».

Однако эту его новую позицию еще следовало объяснить возмущенной итальянской общественности, которая всего лишь несколько месяцев назад внимательно выслушала решительное заявление дуче, гласившее, что «независимость Австрии, ради которой отдал свою жизнь Дольфус, является тем самым принципиальным фактором, из-за которого сражались и будут сражаться итальянцы». Сделать это было невозможно, просто отмахнувшись от Австрии, как он это позволил себе в беседе с Чиано, заявив, что эта страна является «двусмысленностью, которую стерли с карты Европы». В палате депутатов Муссолини пытался заглушить оппозиционные настроения, утверждая в своей на редкость напыщенной речи, что Италия «никогда не давала обязательств, прямо или косвенно, устно или письменно, вмешаться в конфликт, чтобы спасти независимость Австрии». Это утверждение было демонстративно лживым, и итальянский народ знал это. Впервые со времени убийства Маттеотти, итальянцев охватило повсеместное и глубокое чувство разочарования. Потрясение от аншлюса не смогло разрушить Ось, но безоговорочной ранее популярности Муссолини избежать этого не удалось. Не говоря уже о внезапном и малодушном изменении политики, предпринятом только для того, чтобы задобрить опасного союзника, ни один мало-мальски здравомыслящий обозреватель не мог не отметить растущую угрозу для Италии со стороны сильной и воинственной Германии, продвинувшей свои границы до Альп. Итальянская внешняя политика была скомпрометирована. Для Гитлера аннексия Австрии стала его политическим и военным триумфом, практической реализацией его самых амбициозных устремлений. Австрия теперь стала и опорным пунктом для броска на Восток для расширения империи. Еще в ноябре 1937 года на секретном совещании в Имперской канцелярии Рейха Гитлер говорил о своих намерениях аннексировать Чехословакию. Сейчас он уже был готов сделать это. Он не принял всерьез подтверждение французским правительством ранее заявленной позиции о гарантиях в отношении Чехословакии. Полагаясь на свой инстинкт, в безошибочность которого он верил все больше и больше, Гитлер считал, что Франция, как и Англия, настолько не желает быть втянутой в войну, что все ее протесты можно спокойно проигнорировать. Прежде чем на практике удостовериться в этом, Гитлер решил, что он сначала должен укрепить ось Берлин — Рим прежде, чем совершить необратимый шаг.

Еще в сентябре 1937 года Муссолини пригласил Гитлера посетить Италию. 2 мая 1938 года фюрер отбыл в Рим, преисполненный желания, как доложил секретарь посольства Италии в Берлине, пролить бальзам на душу итальянцев, отдав дань их национальному чувству гордости, и продемонстрировать, что ось Берлин — Рим является реальностью. Ему предстояло немало потрудиться, чтобы отвоевать потерянные позиции. В Италии ему не простили аншлюса, возродившего опасения о его потенциальных устремлениях в отношении провинции Трентино-Альто-Адидже. А тут еще британское правительство, стремясь воспрепятствовать развитию агрессивных планов Гитлера, пошло на соглашение с Муссолини, используя охватившее Италию разочарование в дружбе с Германией.