Берег любви

– Песню бы спели, что ли!
– снова подала свой голос озорная Нелька.Неужели вот так и будем без песен сидеть?

– С чего бы это вам петь захотелось?
– засмеялась одна из девчат-доярок.- Шубу Андрон Гурьевич так и не привез...

– На шута мне шуба! Сама хоть и без шубы, зато хата моя в "шубе"! Правда же, Гурьевич?
– И Нелька обхватила вдруг моряка за шею.- Мода на шубы отошла. Он мне лучше дубленку привезет, не так ли, дяденька? А не вы, так сын мой привезет, он ведь у меня этим летом в училище собирается поступать. Агитирую, чтобы шел в торговое, а он одно твердит: нет, в мореходку! Напичкали вы, Гурьевич, его головушку своими чучелами.

– В ту мореходку ворота узкие,- мрачновато молвила тетка Василина, загоревшая дочерна, вдова одного из двоюродных Ягничой.- А кто и попадет, то почему-то быстро оттуда вылетает...

Это был прямой намек на Виктора Версмеенко, и намек весьма бестактный; Инна почувствовала, как залилась краской.

– Мой, коли поступит, то уж не вылетит,- горделиво сказала Неля.- В школьной производственной бригаде впереди всех идет, в прошлом году, вы знаете, на районных соревнованиях по пахоте стал чемпионом... Так это ведь в степи, а по морю он еще ровнее борозду проложит!..

Верно, Гурьевич?
– И снова игриво, еще крепче обняла старого моряка.- У вас ведь там, дорогой дяденька, своя рука, поспособствуйте!..

Орпонсц молчал. Надо бы остеречь, сказать этой бойкой бабенке, чтоб ее парнишка не рассчитывал па легкий морской хлеб. В мореходке, как и на "Орионе", его встретит но медоречивая мама, а суровая рында, колокол, подвешенный посреди двора мореходки, чтобы регулярно отбивать скляпки, чтобы не оставлять хлопцам времени па битье баклуш!

Будет она гонять хлопца, как зайца, будет постоянно звенеть в его ушах своей беспощадной литой медью, будет стеречь каждую курсантскую минуту. Не успеешь зарядку сделать - уже скорей, хлопче, на занятия, в классы, где ждут тебя дебри таблиц, экраны, лоции, всякие мудреные приборы... По секундам расписана вся жизнь; с раннего утра и до поздней ночи все на ногах да на ногах, от подъема и до отбоя, до тех пор, покуда отпустят вас "в экипаж", говоря попросту - в обыкновенное общежитие, где столь же обыкновенные комнаты называются почему-то кубриками...

– Л может, и вправду не рыпаться?
– продолжала допытываться Ноля.Может, пускай попробует в рыболовецкое? Сказывают, правда, что там сейчас полно иностранцев, их, вишь, принимают вне очереди... А они девчат наших заманивают в свою Африку. Слыхали люди, в городе черненькие родятся! Была, говорят, такая пара супружеская, он блондин и она светловолосая, а родилось черненькое...

– Выдумки это базарные, бабьи сплетни!
– не удержалась Инна.- Ну а если даже и африканец, то что с того?.. У Пушкина в роду тоже были африканцы, ну и что?

– Может, и вправду сплетни, базарное радио разнесло,- быстро согласилась Неля и снова обратилась к старому моряку: - Ну так как же, Гурьевич, похлопочете за моего, аль как? Замолвите словечко? Аль уж пускай и не рыпается, не тратит попусту нервов?..

– Пришли его ко мне, я сам с ним поговорю,- буркнул орионец.

Возле двора взвизгнула тормозами машина, приехал Чередниченко. Механизаторы как по неслышной команде тотчас же поднялись. Хозяин дома, Ягнич Федор, стоял впереди, лицом к уличной калитке, готовый, кажется, принять на себя ответственность за всех. Был он сейчас густо орошен потом, не меньше, чем на комбайне, и воротник рубахи стал ему вдруг тесен, хотя и был расстегнут.

– Вот где они рекорды ставят,- загремел с напускной строгостью председатель.- Что это вы, хлопцы, надумали?

Жатва в разгаре, а вы тут банкеты затеяли?

– Да мы, да мы...
– заторопился, "мыкая", хозяин, виновато улыбаясь.Видите, нет, кто тут у нас...

– Да вижу, вижу.- Чередниченко вперил суровый взгляд в орионца.- Это ты, диверсант старый, надумал жатву нам сорвать? Не мог выбрать другого времени для своего отпуска?.. Ну, да куда тебя теперь денешь.- И. вмиг повеселев, шагнув вперед, надвинулся на гостя: - С прибытием!
– Они крепко обнялись, расцеловались.

Механизаторам не нужно было указывать, как вести себя дальше: без прощаний, без лишних слов, один за другим бочком-бочком да со двора, через минуту слышалось лишь тарахтение мотоциклов, увозивших владельцев в разные стороны. Вскоре поубавилось и женщин, из посторонних остались только Неля да соседская молодуха - обе, перекочевав на веранду, о чем-то там шушукались с хозяйкой, а потом и они потихоньку убрались со двора.

Вечерело, груша окуталась тенью, и мать включила наружную лампочку, чтобы падал свет с веранды, чтобы собеседники могли лучше видеть друг друга - не каждый же день встречаются старые приятели, друзья молодости.

Скоро за столом остались только двое - Ягнич и Чередниченко. Догадливая Инна примостилась со своим стулом за грушей, но не настолько далеко, чтобы не слышать этих двух верных побратимов (так она их мысленно называла).

– Ну, так как оно там у тебя? Еще скачешь, старая коняга?
– обратился Чередниченко к другу, и в голосе его отчетливо прозвучала теплая нота.

– Кажись, отскакался, отпрыгался.- Орионец закурил сигарету и поник головой.

– Не то ветры повеяли или от чего другого загрустил, моряк? Неужели в чине понизили? Набуянил? Или, может, в Марселе с моряками из-за девчат-француженок подрался?
– И, не дождавшись отклика на шутку, серьезно спросил: - Надолго к нам?

– Надолго,- глухо промолвил Ягнич.- До последнего, может, вздоха...

– Да ты что?
– даже отпрянул от него Чередниченко.- Что ты городишь? Я думал - в отпуск... Неужели списали?

– Похоже на то. Принимай, говорят, дед, свою грамоту - и будь здоров...
– Он понуро уставился в край стола.- Кура, брат, кура...

И это последнее вырвалось у него с такою душевной тоской и болью, с таким отчаянием, что Инна ужаснулась.

Никто посторонний не взял бы в толк, что такое "кура".

Будто шифрограмму, понятную лишь посвященным, подбросил Ягнич товарищу эту старипную чабанскую присказку. Был когда-то у них дед-чабан по фамилии Лебедь, кураевский ведун, ему вроде бы принадлежало авторство.

Приходя из степи в осеннюю непогоду, с герлыгой ', в мокром дубленом армяке, он имел обыкновение отвечать, если кто интересовался его жизнью и самочувствием: "Кура, брат, кура..." Истолковывать, что такое эта "кура", можно было по-всякому, на разные лады: один посчитает, что злющими пронзительными ветрами повеяло в степях, другой - что ноги крутит, спать нету моченьки, что чабанский век этого Лебедя, видно, неумолимо приближается к крайней, самой продельной черте... Инне и прежде доводилось слыхивать об этой загадочной "куре", молвилась она когда с шуткой, а когда с легкой грустью, но чтобы вот так, как сейчас... это впервые. И пояснения к их "куре" тут были бы лишними: эта полутаинстпенная старинная чабанская формула будто вобрала в себя все такое, чего пи в какое другое слово не поместишь, и удивительным образом объединяло их сейчас обоих, объединяло, как горький какой-то пароль, только им доступный тайнослов.

Чередниченко в самом деле сразу и с надлежащей глубиной постиг этот грустноватый шифр Ягнича, понял его жгучее, щемящее значение,

– Рано нам про "куру" думать,- сказал после молчания.- Пам, Андрон, держаться да держаться. Дороге еще не конец.

– Изъездилось колесо.

– Скрипучее колесо дольше ходит...

И они снова умолкли. Инна сидела но шелохнувшись, будто боялась спугнуть обуревавшие стариков думы. Мать, видно, нутром почуяла, что тут, под грушей, что-то неладно. Подошла, подсела к этим двоим. Ведь брат ничего не сказал ей о себе - не успел или нарочно утаил, чтобы сразу, с порога, не омрачить встречи. И сестра, и все веселились, считали - и на этот раз отпуск, а он, выходит...