Берег любви

Инна изо дня в день бегает на медпункт, часто видят ее и в библиотеке. На обратном пути заглянет иногда в музеичик, проведает Панаса Емельяновича. Совсем извелся старик, нет ему душевного облегчения. Сидит среди своих прялок, гербариев да снопов, сжался в кулачок; одна у него кручина - Виктор. Ох, Виктор, Виктор... Что-то, видать, неладное творится с ним, в Кураевке появляется все реже и реже... Осень, говорит, пора свадеб, приглашает то один, то другой - разве откажешь? Оно вроде бы и так, но для отца это не утешение. Сегодня у сына дела идут более или менее нормально, но никогда не знаешь, какой номер он выкинет завтра, какую штуку отчебучит...

Когда приходит Инна, учитель несколько оживляется.

Но мысли его, конечно, опять только о сыне.

– Что губит его?
– размышляет Панас Емельянович, когда девушка сядет на своем привычном месте возле ткацкого станка.- Эгоизм. Безграничный, ненасытный, циничный. Ничего святого! Понимаешь: ничего святого.,. Вот это более всего меня тревожит. Ты молода, может, не видела таких, а я за свою жизнь насмотрелся, знаю, чем это человеку грозит... Для кого нет ничего святого, кто лишен чувства долга, памяти, чости, кому неведомо сострадание, чувство истинной любви - тот, Инна, способен на все, даже на самое худшее. Пустота души - это не нечто, как иные думают, не нейтральное состояние, нет. Вакуум души - он тоже способен на действие, и действие порой разрушительное... Да, эгоизм - это порок страшный, да еще когда он самоуверенный, убежденный в своей правото...

– Не преувеличивайте, Панас Емельянович,- пробует Инна успокоить учителя.- Все-таки Виктор работает, жалоб на него ни от кого не слышно... Да и родители не всегда ведь знают, что происходит в душах их детей.

– А если и знаем, что от того? Если твои советынаставления тут же разбиваются о стену душевной глухоты... Горькая наступила у нас полоса. Но понимаю, за что нам с женой выпали такие испытания,- обращается Папас Емельянович куда-то в пространство.- Ведь у других дети - это радость, это гордость... И наш мог бы ведь быть таким! Какие мы надежды на него возлагали, всю свою любовь отдали ему... И вот результат... Несчастье вон в Заградовке, сына отцу и матери привезли, чтобы дома похоронить, горя сколько у людей, а я, веришь, иногда и им завидую...

Слышала Инна об этой заградовской драмо, о том, с какими почестями хоронили там молодого моряка, погибшего на судне во время пожара. Когда вспыхнуло, нужно было немедленно выключить ток, моряк бросился в дым, к рубильнику, товарища оттолкнул, успел еще крикнуть: "У тебя дети!" Вырвал рубильник, но самого сожгло на месте. Друзья-моряки привезли его в Заградовку, с музыкой хоронили, на рушниках опускали в могилу... Родители убиты горем, но даже им в своем отчаянии позавидовал Панас Емельянович вот до какой душевной крайности дострадался человек...

– Панас Емельянович, не судите Виктора так сурово,- взволнованно сказала девушка.- Изменился он всетаки и, согласитесь, к лучшему. Наш долг помочь ему.

Конечно, бывает и теперь необузданным, в чем-то скрытным, неразгаданным, но ведь и доброе замечает, а что бывает резок, нетерпим к фальши...

– Спасибо тебе, Инна, что ты его защищаешь. Может, именно твое великодушие, твое чувство окажется для него целебным. Возможно, я в чем-то очень отстал. Век прожил, а столько загадок еще остается... Отдал я, Инна, Кураевке всю свою сознательную жизнь, силы положил для школы, для всех вас, чтобы вы стали людьми,- и вы ими стали. За единственным и, к несчастью, самым тяжелым для меня исключением... Почему же это так? Вот уж в самом деле - ирония судьбы! Воспитать стольких, а самого близкого...

упустить. Но даже из этого поражения я выношу горький урок, выношу прежде всего для вас: пусть вы иные, думаете о себе, что вы интеллектуальней и тоньше, чем мы. Но даже если это так, то, уважая себя, все же не пренебрегайте и теми, кто под тяжестью лет до последнего бьется за вас и в меру своих сил взращивает для других цветы человечности... Но позволяйте же их топтать.

Панас Емельянович стоял, склонившись возле ткацкого станка, сухонькая рука его нервно перебирала и перебирала натянутую для тканья нитяную основу (чтобы ее правильно натянуть, привозили старую женщину откуда-то из соседнего села). Навсегда канули в прошлое домотканые, согретые чьими-то слезами да песней полотна, а намного ли совершеннее то, что им явилось взамен, что из новых наших радостей и страданий ткет сама жизнь? Кто ей, Инне, ответит на это?

– Вспомнилось,- сказала она,- как вы еще в школе обращали наше внимание на совершенство цветка, на совершенство хлебного колоса... Почему-то только теперь, через годы, начинаешь задумываться над такими вещами...

– Многое, Инна, открывается человеку только с вершины лет. И тебе еще многое откроется... Как я все же хотел бы, чтобы вы нашли с Виктором свое счастье! В самом деле, у него есть добрые задатки. С тобой он, может, станет иным. Ведь любовь, она способна на чудо, она способна, бывает, возродить человека... Потому-то не откладывай, мы с женой вместе умоляем тебя: записывайтесь, определяйте свою судьбу - и будьте счастливы.

Об этом и от Виктора она слышала не раз. После одной из чьих-то там свадеб в райцентре он особенно настаивал.

– Давай сыграем и мы... Чего тянуть? А если завтра опять какой-нибудь катаклизм? Спешить, спешить надо, милая, хватать его, счастье, обеими руками!

Но это были его мысли, не ее. Она как раз не спешила.

Что-то сдерживало, останавливало ее. В последнее время не раз пропускал свидания. Однажды вечером, когда провожал, когда возле калитки прощались, заметила, что Виктор нетрезв, нарушил гх уговор, не сдержал собственного слова... Это ее глубоко оскорбило: как можно нарушить обещание? Неужели в самом деле нет для него ничего святого? Расставаясь в тот вечер, Виктор вдруг набросился с шальными объятиями, были они неожиданно грубы, с выкручиванием рук, со словами, унижающими ее. Как не бывало прежней нежности, бережности. Девушка вынуждена была просто оттолкнуть его, возмущенно вырвалась и убежала, унося в душе боль и обиду.

С тех пор стали встречаться реже, к прежнему девичьему чувству примошался холодок настороженности и недоверия.

Панасу Емельяновичу она, конечно, не сказала об этом, наоборот, успокоила, что все обойдется, что, может, даже сегодня Виктор приедет, ведь в клубе должен состояться большой вечер и он обещал быть.

С наступлением осени ожил кураевский Дворец культуры. Потянулась сюда, кроме сельской, еще и молодежь с комплекса и военнослужащие погранзаставы, рядовые и сержанты (у пограничников с кураевцами традиционная дружба). Пополнился прославленный кураевский хор. Чередниченко заказал для хористов роскошные костюмы:

впереди районный смотр - чтоб и там первенствовать.

Руководит хором молодой учитель, преподаватель музыки и пения, который сам тоже пробует кое-что сочинять, исписал не одну нотную тетрадку и среди самодеятельных композиторов считается подающим надежды.

Кроме хора, Дворец должен вскоре обогатиться еще одним коллективом: усилиями Оксена-гуцула, столяра с комплекса, создается ансамбль народных инструментов; Оксен сумел заинтересовать многих, даже начальник заставы Гулиев согласился принять в ансамбле участие.

После разговора с Панасом Емельяновичем Инна домой не пошла, осталась во Дворце, где в этот вечер проходил концерт художественной самодеятельности. Солисты исполняли песни, современные и старинные, выступал и хор и дуэт доярок; среди солистов особенно отличились механизатор Ягнич Валерий и тот же офицер-азербайджанец, начальник заставы, которого Кураевка всегда приветствует, словно бы столичного баритона. Поскольку ансамбль народных инструментов еще не успел подготовить свою программу, руководитель его, неутомимый гуцул, выходил па сцену в одиночестве, выходил такой симпатичный и скромный со своими отнюдь не скромными коломыйками.