Беременная вдова

— Шехерезада, — неразборчиво произнесла Лили. — Ты ее замани к водосточной трубе. — А после, более отчетливо: — Да разве ты можешь не быть в нее влюблен? Ты же так легко влюбляешься, а она… Спокойной ночи. Иногда мне жаль, что…

— Спокойной ночи.

— Ты. Ты же готов на все ради любви.

Утром, когда мы просыпаемся (думал он), это первая задача, что стоит перед нами: отделить истинное от ложного. Нам приходится отбросить, стереть издевательские царства, созданные сном. Но на закате дня все наоборот, и мы ищем неправды, выдумки, порой резко пробуждаемся от жажды бессмысленных связей.

То, что она сказала, было правдой — если не сейчас, то прежде. Готов на все ради любви. Тут виновато его своеобразное происхождение. Он так легко влюблялся в девушек — и продолжал их любить. Он по-прежнему любил Морин, думал о ней каждый день. Он по-прежнему любил Пэнси. Не потому ли я здесь? — спросил он себя. Не потому ли я здесь, вместе с Лили, в замке в Кампаньи? Из-за той трагической ночи с Пэнси — того, что она разъяснила, что она означала? Кит закрыл глаза и пустился на поиски беспокойных сновидений.

Залаяли собаки в долине. И собаки в деревне, не желая уступать, залаяли в ответ.

Перед самым рассветом он поднялся наверх и выкурил сигарету на сторожевой башне. День подступал, словно поток. И вот, внезапно, над склоном горного массива появился красный петух Господний.

3. Возможность

Мы в ловушке у истины, а истина — в том, что все это нарастало очень медленно…

— Там будет одна несносная вещь, — сказала Шехерезада в первый день, когда вела его на башню.

Впрочем, пока все было очень даже сносно. По какой-то существовавшей в пятнадцатом веке причине ступеньки были возбуждающе круты, и на площадках, когда она поворачивалась, Кит видел, что у нее под юбкой.

— Что?

— Покажу, когда до верха доберемся. Идти еще далеко. У нее конца нет.

Кит гордо отвел взор. Потом посмотрел. Потом отвернулся (и через щель в каменной стене узрел белесую лошадь со вздрагивающими боками). Он то смотрел, то отворачивался — пока, громко щелкнув шеей, не застыл в одном положении и не пустился смотретьво все глаза. Как получилось, что он никогда не отдавал должного внимания всему этому — красоте, власти, мудрости и справедливости женских бедер?

Шехерезада бросила через плечо:

— Ты достопримечательности любишь осматривать?

— Я что угодно люблю.

— Что, прямо с ума сходишь?

Ему уже казалось, что он попал в какое-то кино — возможно, непристойный триллер, — в котором каждая реплика межполового диалога представляет собой невыносимо похабный каламбур. Они продолжали подниматься. На этот раз он попытался подыскать какую-нибудь односмысленность.

— Относительно. Мне столько всего прочесть надо, — сказал он. — Наверстываю. «Кларисса». «Том Джонс».

— Бедняга.

Отметим, что нижнее белье под юбкой у Шехерезады было повседневным, светло-коричневого цвета (довольно-таки похожим на трусы, которые обычно носила Лили — до того). В противовес этому каемка, расслабившись, пренебрегала правой ягодицей, выдавая на обозрение ломтик белизны в хитросплетении бронзовой круговерти.

— Идут разговоры о Пассо-дель-дьяволо, — сказала она.

— Что это такое?

— Перевал дьявола. Настоящий серпантин, очень страшный. Так мне сказали. Ну вот. Значит, вы с ней — в этой башенке. А я — в той башенке. — Она показала рукой на коридор. — А ванная у нас общая, посередине. Это и есть та самая несносная вещь.

— Почему несносная?

— Лили отказывается пользоваться со мной одной ванной. Мы пробовали. Просто от меня слишком много беспорядка. Поэтому ей придется идти вниз и на полдороге сворачивать направо. Но тебеэто делать вовсе не обязательно. Если только ты тоже не помешан на порядке.

— Я не помешан на порядке.

— Смотри.

Ванная с окошком в потолке была длинная, узкая, в форме буквы L, у левого поворота в ней председательствовали начищенная до блеска вешалка для полотенец и два зеркала во всю стену. Они двинулись дальше. Шехерезада сказала:

— Будем вместе пользоваться. Значит, процедура такая. Когда заходишь из своей комнаты, запираешь дверь в мою комнату. А когда выходишь, отпираешь. И я делаю то же самое… Я вот здесь. Господи, ну и неряха же я.

Он окинул все это взглядом: белая ночнушка поперек разметанной постели, горы туфель, пара накрахмаленных джинсов, из которых выпрыгнули, смяв их, — нараспашку, но все еще коленопреклоненные и все еще сохранявшие очертания ее талии и бедер.

— Вот что меня всегда поражает, — сказал он. — Туфли девушек. Девушки и туфли. Так много. Лили целый чемодан привезла. Почему девушки так относятся к туфлям?

— Н-ну, наверное, дело в том, что ступни — единственная часть твоего тела, которая никак не может хорошо выглядеть.

— Думаешь, в этом дело?

Они опустили глаза на простодушных обитательниц Шехерезадиных шлепанцев: кривая подъема, заметное напряжение связок, десять мазков малинового пяти разных размеров. Его всегда умиляло, что девушки тратят силы на эту точку на внешнем пальце. Мизинчик — что твой последыш в опоросе. Но пренебрегать им явно было нельзя — каждому поросенку требовался свой красный берет. Он сказал:

— У тебяноги красивые.

— Ничего. — По десяти пальцам пробежала смущенная волна. — Ноги как ноги. Ноги — какая глупая с виду штука.

— Пожалуй. Некоторые утверждают, что все это весьма сложно. Девушки и ноги. Можно? — Он поднял левостороннюю представительницу пары туфель, которые, как ему было известно, квалифицировали как лодочки. — Разве можно представить себе что-либо, менеепохожее на ногу, чем это? — Он имел в виду степень стилизации или исхищренности. — С такой дугой, с таким каблуком.

— М-м. Ступни. Подумать только, ведь кое для кого ступни — это фетиш.

— Представь, как много это говорит о человеке.

— Ужас. Запросто можно забыть отпереть, — продолжала она, когда они возвращались через ванную, уже исполненную значения. — Это постоянно со всеми происходит. Тут даже колокольчик есть — видишь? Если меня запирают, я звоню. — Она позвонила: тихое, но решительное мурлыканье. — У тебя тоже есть такой. Я всегда забываю. Такая уж я несносная.

Шехерезада устремила взгляд в его сторону со своей особой прямотой: золотые глаза идеалистки, очень ровные брови. Когда этот взор упал на Кита, у него появилось ощущение, будто она уже разобралась во всем, что его касалось: рождение, среда, внешность, даже достоинство. Важен (подумал он безо всякой связи с предыдущим) еще и тот факт, что она называет свою мать мамой, а не мамочкой (подобно всем остальным представительницам ее класса). В этом Киту виделась ее душа — поборница равноправия в главном. Но самым странным в Шехерезаде была ее улыбка, которая не была улыбкой красивой девушки. В слегка подернутых морщинками веках было слишком много от тайного сговора — сговора, связанного с человеческой комедией. Улыбка красивой девушки была улыбкой изолированной . Не дошло еще, — говорила Лили. — Она не понимает.Неужели это правда? Кит обратился к Шехерезаде: