Берендеево царство

«Шорох!.. Шорох!..» — с тоской и надеждой взывали в коридоре.

— Ну, шо там?.. — послышалось из алькова.

Мне показалось, это он ответил во сне, потому что даже кровать не скрипнула под громоздким телом и дыхание не изменилось. Но его услыхали, с новой силой и окрепшей надеждой возобновились стенания и продолжались до тех пор, пока не раздались ужасающие скрипы старой кровати.

Большой, лохматый, посапывая со сна, Шорох открыл дверь. Вошел человек в черной промасленной спецовке, и в номере сразу остро запахло керосином. За ним показался второй человек, маленький, кривоногий, в длинной синей сатиновой рубахе, подпоясанной наборным ремешком, и в потертых кожаных штанах. За кривоногим виднелся Грачевский.

— Горло надорвешь, тебя искавши, — недовольно проговорил кривоногий.

Зевая и потягиваясь, Шорох не торопясь одевался.

— Это ничего, — сонным голосом говорил он, — заживет твое горло, дай ему бог здоровья. Зачем приехал? Да говори тише, человек же спит.

На несколько секунд все притихли, вошедшие без интереса посмотрели на человека, спящего на столе, а потом заговорили таким оглушительным шепотом и с такой страстностью, что я окончательно проснулся. Кроме того, мне просто было интересно узнать, зачем человека стаскивают с постели на рассвете.

Но ничего интересного не оказалось: тот, который в комбинезоне, оказался заведующим складом горючего, и дело у него обыкновенное — пришли цистерны с лигроином, а сливать его некуда. А кривоногий жаловался на Грачевского, который без наряда вывозит пиломатериалы. Этому Шорох посоветовал:

— Наряды будут. Мы ведь совхоз строим, а не собачью будку. Ты сам отдай, если хочешь спокойно жить.

— А ты за горло меня не бери, не бери, — отчаянно зашептал кривоногий.

— Выдержит твое горло, дай ему бог…

Шорох двинулся к двери упругой и тяжелой походкой молодого слона. Заскрипели половицы, взволнованно затренькали стекляшки, и я покосился на медную блямбу, которая раскачивалась как раз над моим животом.

4

После завтрака, когда я выходил из гостиницы, меня перехватил Потап. Направив мимо меня пронизывающий свой взгляд, он спросил:

— Написал? Про этого дезертира.

— Вот иду в райком в Галахову.

— Ага, хорошо. Только там тоже… Осторожно. Галахов и сам-то прошляпил. Слыхал, икону они там спрятали, что ли?

— Слыхал. Глупая затея.

И сейчас же Потап начал выкидывать руки, угрожающе сверлить пальцами голубой утренний воздух.

— Глупая? Нет! Если наша глупость на пользу классовому врагу, то это уже не глупость, а политическая ошибка.

И тут он, как всегда, начал произносить правильные слова насчет того, что, мол, никогда не следует выволакивать тени и образы давно отживших только для того, чтобы судить их сегодняшним судом. Если недоброе прошлое еще живет в нашей памяти и если оно мешает мам жить, омрачая наш рассудок, то тогда надо судить носителей этого отжившего зла. Они, эти носители, нам опасны, а совсем не черные сны прошлого.

Очень правильные слова, но тогда, в это ясное утро, мне некогда было раздумывать об их смысле, полном горечи. Тени прошлого мало беспокоили меня. Я считал, что с прошлым покончено раз и навсегда, а если что-нибудь еще и осталось, то нам ли этого бояться. Искореним.

Райком комсомола помещался в небольшом домике, красиво обшитом вагонкой и окрашенном розовой краской. При домике, как водится, палисадничек и в нем — пышные заросли сирени и акации, уже стреляющей перезрелыми стручками.

На крылечке два деревенских парня-подростка в домотканых коричневых рубашках. Один, постарше, был даже в пиджаке, очень поношенном и заплатанном. Он курил злой самосад и все время сплевывал себе под ноги. А другой, младший, посвистывал в стручок. Их мохнатая лошадка-степнячка, выпряженная и привязанная к телеге, дремала над охапкой свежего сена.

— Откуда, братва? — спросил я.

— Алексеевские, — ответил старший.

А младший застеснялся, спрятал за спину кулак с зажатой в нем свистулькой и встал, давая мне дорогу.

— За литературой приехали и за плакатами, — сообщил он, с удовольствием и достоинством выговаривая новые, непривычные для него слова. — Литературу нам для избы-читальни и плакаты…

— Так чего вы тут сидите?

— Дожидаемся. Там милиционер попа привел.

— Какого попа?

— Простого. Икону все ищут, да?

— Какую икону?

Старший недовольно проворчал:

— Да все это разговоры. Не слушай ты его. Бабьи сплетни. Будто комсомольцы икону из церкви унесли. А икона-то чудотворная. Болтовня, конечно. А?

— Болтовня, — подтвердил я, — зачем нам какая-то икона?

— Ну, вот видишь, — сказал парень своему младшему товарищу, — а ты не веришь. Зачем нам икона?

Но видно было, что он и сам не очень-то уверен в том, что говорит, и ему очень хочется услышать от меня, городского комсомольца, подробности этого сомнительного предприятия, и он только стесняется расспрашивать, чтобы не показать, что он сам верит какой-то поповской брехне.

— Как зачем? — подхватил младший. — Икона-то чудотворная. Вот комсомольцы ее и спрятали, чтобы она, значит, не начала сотворять всякие чудеса против Советской власти.

Я вспомнил, что уже слыхал о краже иконы. Неужели такой, как мне казалось, ничтожный случай взбудоражил весь район?

5

В секретарском кабинете собралось не совсем привычное для комсомольского комитета общество. Галахов сидел за своим столом, ошеломленный и сердитый. У стола стоял милиционер в полной форме, но на его лице играла явно те служебная улыбка. Тут же собрались все работники райкома.

А прямо напротив секретарского стола на деревянном крашеном диванчике сидел Гнашка в своем обычном, не ковбойском обличий. На нем были серая сатиновая толстовка, мода на которые уже давно прошла, и узкие коротенькие брючки, только что входившие в моду среди периферийных франтов. Из пухлых нагрудных карманов торчало несколько карандашей в жестяных наконечниках. Клапанчики карманов густо усеяны разноцветными значками различных добровольных обществ.

Он был возбужден больше, чем всегда, и поэтому нахальство бурлило в нем и выплескивалось через край. Так всегда случается с человеком неумным, когда он взволнован чем-нибудь. Потом я узнал, что его вызвал следователь по поводу кражи иконы из церкви и что он не явился. Тогда за ним послали милиционера. Этому же милиционеру приказано было попутно зайти за попом, представителем церковного совета.

По дороге Гнашка заявил, что он не желает идти под конвоем рядом со служителем культа. «Поскольку ты не арестант, то я тебе не конвой, а я тебе сопровождающий», — резонно заметил милиционер. Тогда Гнашка объявил, что ему надо зайти в райком, доложить обо всем. Милиционер сказал: «Законно», — и двинулся вслед за Гнашкой, прихватив с собой и попа.

Сейчас служитель культа сидел рядом с Гнашкой на диванчике, истово глядя прямо перед собой. Поп был молодой, большеротый и большеносый парень с нахальными прищуренными глазами. У него совсем недавно начала буйно расти и нежно кучерявиться рыжеватая бородка и усы, а с головы пышно спадали волосы и ложились по плечам красивыми темно-рыжими кольцами. Одет он был в лиловую старую рясу, позеленевшую на швах и очень для него просторную. Сразу видно, что с чужого плеча. Но сапоги на нем были новенькие, только что тронутые дорожной пылью. Старую соломенную шляпу он держал перед собой обеими руками, как щит.