Берендеево царство

Когда до стана оставалось не больше километра — вот только подняться на невысокий бугор, и я на месте, — я увидел человека, который направлялся в мою сторону. Человек этот — женщина. Еще не различая лица, я догадался, что это была Ольга. Некому больше расхаживать по степи в комбинезоне.

И она узнала меня, взмахнула рукой и побежала навстречу.

— Ой, как хорошо, что ты приехал, ребята совсем приуныли. И это спервоначала. А что будет потом?

— А потом привыкнут.

— Нет, ты еще ничего не знаешь. Я ведь наладилась к директору, да вот встретила тебя.

Подняв обветренное, нарумяненное жестким степным ветром лицо, она смотрела на меня встревоженно и растерянно. Сейчас взорвется. Я слез с лошади, и мы пошли рядом к стану.

— Что там у вас?

— Да еще ничего. Ребята бузят, и, я считаю, правильно.

То, что рассказала Ольга, никак не укладывалось в мой очерк, который я намеревался написать, для чего спешил на шестую экономию, боясь пропустить исторический момент. Я уже рисовал себе обыкновенный осенний денек, чистое и ясное небо и пустую, продуваемую всеми ветрами бескрайнюю степь. Земля, не видавшая плуга. Первые пахари, комсомольцы, недавние батраки, ставшие рабочими зерносовхоза, сосредоточенные лица, гордое сознание величия минуты. Именно величия, об этом и очерк. Бывшие батраки делают историю и отлично сознают это. Вот сейчас они ведут первую борозду, которая знаменует собой начало наступления за социализм. Нет, вы только подумайте, дорогие читатели, и вместе с нами прочувствуйте эту особенную минуту.

А вместо этого я услышал, что со вчерашнего дня все герои моего очерка еще ничего не ели, потому что машины и подводы еще не пришли. Какая уж тут первая борозда? Придется писать злую, разоблачительную статью.

— А что Сарбайцев смотрит? — От негодования я даже сразу вспомнил фамилию завэкономией, которая до этого никак не укладывалась в памяти.

— Ночью еще ускакал в город. Вот уже утро, а его нет. С вечера он нам показал участки. Каждому отвел место. Ребята и про сон позабыли, так готовились к этому дню. Ты только подумай, какая обида: мужики придут смотреть, как тракторы пашут, и увидят — голодные трактористы под тракторами спят. Дай мне коня, поеду к Ладыгину.

— Зачем к Ладыгину?

— Пусть он их, вредителей этих, прижмет. Дай коня!

— Нет, — я вырвал повод из ее руки. — Ты что? Тебе же на головном первую борозду вести.

— Какая еще борозда без керосина?

— На два часа, говоришь, хватит?

— Ну, я не знаю. Ребята говорят…

— Поехали на стан.

Я снова в седле, Ольга примостилась за моей спиной, легко и горячо дышит мне в затылок. Я спросил для разрядки:

— Как ты живешь?

Она удивилась:

— О! Давно ли ты меня видел? Дня три, поди-ка, прошло.

— У нас каждый день что год, — вывернулся я.

— Это так. — Она засмеялась. — Видишь, как живу весело? Нет, правда. Одна я, девка, на всю степь. Чего мне не жить? Первая красавица. Что ни день, то новые сваты.

— Наши ребята?

— А кто же еще?

— Раньше я что-то не замечал.

— Раньше. Ты же сказал: день, как год. Помнишь, какие они были, наши ребята, раньше? Лапотные души. От всего ошалелые. А потом осмотрелись, все поняли. Они ведь сообразительные. Ну, а теперь, как в родимую степь вернулись, да на таких машинах, все и поднялись, и расцвели, как после дождичка. И сразу вспомнили, что они — мужики. И загордились — не подходи… Вот и наш стан. Приехали.

Я увидел три большие палатки неподалеку от степной речонки. Тут же дощатый сарай, в котором временно должны разместиться кухня и столовая. Место, особенно сейчас, в это осеннее утро, показалось мне очень открытым и безнадежно пустым, если не считать извилистой речонки, негусто поросшей по берегам шелюгой, с которой уже срывались и падали в прозрачную водичку длинные, как золотые рыбки, листья.

Что, по-моему, оживляло этот унылый пейзаж, так это, конечно, наши «катеньки». Они стояли развернутым строем, голубые, как небо.

— Вот гады! — сказала Ольга за моей спиной про тех, кто обрек эту силищу на бездействие.

В эту минуту я не знал, кто я — газетчик или тракторист. Мне одинаково, до дрожи в руках, хотелось рвануть могучую машину в этот пустой простор, по целине, и так же хотелось скорее засесть за очерк. Вот он, я его вижу, как если бы он уже был написан. И я не ощущал никакой разницы в этих двух, совсем не схожих делах, тем более что, для того чтобы их осуществить, надо было одно и то же: привести в движение этот стальной машинный строй. Короче говоря, надо организовать очерк в самом первоначальном смысле этого слова. Организовать. А для этого надо поработать.

Я ответил Ольге и своим мыслям:

— «Дрянь пока что мало поредела, дела много, только поспевай, жизнь сначала надо переделать, переделав, можно воспевать!»

— Правильно! — сказала Ольга. — Хорошо, правильно сказал.

— Это Маяковский сказал.

— Кто?

— Потом расскажу. Видишь, ребята забегали. Нас увидели.

— Очень красиво, когда все в синем. Здорово, правда? Вот бы только обувку нам подкинули. Гаврик, смотри-ка, так и бегает в своих поршнях. Да и все чуть ли не босиком.

4

Очерк я все-таки написал, но с учетом тех поправок, которые внесла жизнь, а надо сказать, что поправки она начала подкидывать еще до того, как я приехал на стан.

Жизнь, если ей дать волю, не поскупится на выдумки и такое выкинет, что потом и не расхлебаешь. Если дать волю или, выражаясь газетным языком, пустить дело на самотек.

Четко, по-военному отдав все распоряжения, распределив обязанности и наметив, кому когда выступать и что делать, Ладыгин на этом не успокоился. Вчера вечером он проверил: машины в полной боевой исправности, трактористы и все рабочие экономии знают свои места. Вечером должна прибыть кухня и машина с продуктами, а к утру цистерны с горючим. Все это уже отправлено городской экспедиционной базой под командованием экспедитора Грачевского.

Выслушав эти сообщения, Ладыгин велел Сарбайцеву вернуться в экономию и еще раз все проверить и подготовить к началу работы. Демин был отправлен навстречу Грачевскому, которому Ладыгин не особенно доверял: «Черт его знает, расторопный он или просто суетливый и уж очень уважает объективные причины».

Сам Ладыгин к объективным причинам относился нетерпимо, как к замаскированному жульничеству. Поэтому Грачевский всегда был у него на подозрении.

Поздно ночью приехал Сарбайцев. Квадратные окошечки палаток бледно светились. В сарае тоже виден свет. Он понял — кухня не приехала, ребята легли спать голодные, и это накануне решающего дня. Обнадеживающее начало, нечего сказать! Встревоженный, он открыл дверь сарая. Над столом висел круглый фонарь «летучая мышь», освещая безнадежно пустынные и девственно чистые доски столешницы, и только в самом конце стола лежала чья-то лысеющая голова, бессильно склоненная на руки. Агроном или конюх? Двое только и есть лысеющих, всем остальным, включая самого Сарбайцева, до этого еще далеко. Услышав шаги, голова поднялась. Агроном. Он спросил:

— Что будем делать? — и с протяжным стоном зевнул.

— Будем ждать, — ответил Сарбайцев, все еще разглядывая доски стола. Глаза его остро выглядывали из-под красных, набрякших от бессонницы век.

— Закурить есть? Ребята весь табак выкурили.

— Как они? — спросил Сарбайцев, бросая кисет на стол и сам усаживаясь напротив агронома.

— Ну как… — пожал плечами агроном.

Сарбайцев понял всю никчемность своего вопроса и больше уже ни о чем не спрашивал. Выкурив самокрутку в полном молчании, он попросил агронома разыскать конюха и сказать ему, чтобы оседлал другого коня. Агроном вышел. Когда он вернулся, Сарбайцев спал на скамейке, подложив под голову свою брезентовую полевую сумку. Оттопыривая губы, он шумно дышал в черные усы, и они шевелились, как живые.