Березовый сок

Кроме рабочего дня, на приисках ввели еще трехчасовую вечернюю работу, вечорку. Введена она была для желающих, но оставались на нее почти все.

Приходить поздно с вечорки мы вроде и попривыкли, будто бы так и надо было, но многие, видно, были недовольны, даже из наших деревенских кое-кто поговаривал, что за вечорку мало платят. И однажды, когда мы шли с работы, Елёска по секрету мне сказал:

– Скоро бастовать будем! Я от тятьки узнал. Ежли управляющий по пятаку не надбавит, оставаться на вечорку не будем. Только ты никому об этом не говори, а то тятька узнает, что я тебе сказал, заругается.

Но Елёскин секрет не был уже секретом. В тот же вечер я застал у нас в бараке матроса Василия.

– Управляющий пойдет на уступку, если мы будем стоять на своем, говорил негромко Василий, собравшись уже уходить.

В бараке было душно, накурено. Сидели, видать, долго.

Работа на другой день началась как всегда, вышли все по гудку, но даже у нас на просевке чувствовалось, что сегодня должна начаться забастовка. Разговаривали ребята громче, чем обычно, в перерывы окружали Блеску, который, казалось нам, всегда обо всем знал. Раза два забегал к нам десятник, но мы при нем сразу замолкали.

Началась забастовка сразу, как только заревел гудок в конце рабочего дня. Обычно после этого гудка почти все оставались на местах и начиналась вечорка, а сегодня из всех забоев люди хлынули наверх. Мы на просевке тоже бросили работу и пошли к большим.

Кругом все замерло, грохот работы затих, но в некоторых забоях кое-кто все же остался. Их стали ругать, грозить им кулаками, но работу они не бросали. Тогда сверху полетели камни. Кидали их и взрослые, но больше всего мы. Лихой ватагой носились мы вокруг разреза за своим командиром Елёской и отступникам от забастовки пощады не давали.

Когда мы от разреза прибежали к белому зданию конторы, куда собирались все, там уже гудела и колыхалась огромная толпа. Выше всех на целую голову у двери стоял человек в очках и, размахивая руками, уговаривал собравшихся сейчас же становиться на работу и не слушать смутьянов.

– Долой! Хватит!
– прокричал худощавый безбородый мужик, поднявшись на пенек.
– Чего с ним, долговязым, разговаривать! Пусть управляющий выходит!

– Это тятька мой, - похвастался Елёска, блестя глазами.

– Управляющего! Управляющего!
– закричали кругом, и толпа заколыхалась еще сильнее.

Но крики как-то сразу оборвались, и все повернули головы в одну сторону. Поскрипывая новенькими седлами, к толпе подскакали конные полицейские. Наезжая прямо на людей и размахивая плетками, они начали оттеснять толпу от крыльца конторы.

– Этот, со светлыми-то погонами, толстый, - старший у них, - не удержался и пояснил Елёска.

– Р-разойдись!
– закричал толстый со светлыми погонами и стал теснить лошадью татарских парней, стоявших перед ним. Один из парней, бритоголовый, в красной рубахе с расстегнутым воротом, схватил лошадь под уздцы. Толстый полицейский побагровел и со всего размаха ударил татарина плетью. Все замерли.

– Шкура! За что бьешь?
– у самого моего уха закричал белобрысый парень, протискиваясь вперед с камнем в руке.

Я сразу узнал в нем того белобрысого, с льняными волосами, который дразнил у бочки татарских ребят.

Закричали на полицейских и другие и тоже стали хватать камни. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы в эту минуту не вышел на крыльцо управляющий.

– Не так, господин полицейский, начинаете порядок наводить!
– нарочито громко, чтобы услышали все, сказал управляющий.

Все притихли, ожидая, что он скажет дальше.

– А вы, братцы, - он оглянул толпу, - зря шумите. Всё уладим добром.

– Посмотрим, - насмешливо сказал Елёскин отец, стоя на пеньке.

– Мягко стелет, - в лад Елёскиному отцу выговорил кто-то сзади меня.

Не помню, чем кончилась забастовка, но на работу мы вышли только дня через два.

Снова потянулись длинные, однообразные дни. Иногда в короткие, десятиминутные, перерывы я бегал к своим в забой, но уходил оттуда к ребятам на просевку с легким сердцем: тоже - к своим.

23. ДОМОЙ

В конце июня, проработав на приисках пять или шесть недель, мы попросили расчет и всей артелью отправились домой: приближался сенокос.

Возвращались мы не с пустыми карманами: кое-что подзаработали, даже у меня в кошельке лежала трехрублевая бумажка1, прибереженная для матери. Но мы не радовались. Стояла засуха, с самой весны не было ни одного дождя. В мутновато-голубом небе, почти над самой головой, пылало белое солнце. Из-под ног на дороге поднималась сухая, горячая пыль. Низкие и редкие хлеба по сторонам желтели выгоревшими пятнами.

Когда мы от станции Пышминской прошли несколько верст лесом и очутились на открытом высоком месте, вдали, за полями, и перелесками, показалась наша деревня.

От засухи стояла вокруг неподвижная мутноватая мгла. Словно нерассеявшимся дымом от потушенных лесных пожаров заволокло всю округу. Трудно было разглядеть сквозь нее отдельные избы в нашей деревне, школу на горе, колокольню часовни, казенный амбар за околицей, трудно было разглядеть сквозь нее и мой завтрашний день.

1955 г.