Бери и помни

Евдокия говорила как заведенная, все разом, без перерыва, словно напоследок. А то потом не спросят. Забудут. И не болтливая она вовсе, просто одинокая – поговорить не с кем. А вот теперь есть. И неважно, что Римка заснула. Она, может, сквозь сон слышит. Просто не отвечает. И не надо. Уже пусть спит. Молодая. Счастливая. Вся жизнь впереди. «Вся-вся…» – чуть слышно бормотала Дуся, выговариваясь за всю свою бесполезную жизнь, наконец-то наполняющуюся смыслом. «А говорили, невезучая! – неожиданно дерзко воспротивилась Ваховская. – Еще какая везучая!»

Ощущение божественного везения окончательно усыпило Дусю, и, чтобы не свалиться с кровати, она пересела на единственный скроенный под нее большой стул, стоявший у стола. Уронив голову на руки, Евдокия заснула.

За окном светало, кружился снег, оседал на карнизе. Городская электросеть в целях экономии выключила все фонари, и мир стал просто серым, как выцветшая фотография. Впервые за столько лет раннее утро застало обеих женщин там, где они не должны быть. Но, что удивительно, сон этим утром был неправдоподобно крепким, как будто пытался задержать вхождение обеих в новый этап жизни, где, по словам Олега Ивановича, будет всё . Прямо завтра и будет.

* * *

Всё наступило окончательно и бесповоротно, как будто по заказу. Дни в новой четырехкомнатной квартире полетели, как птицы в теплые края. Время, по ощущениям Дуси, ускорилось настолько, что стало измеряться не просто не неделями, но даже не месяцами. «Новый год, Новый год», – отмечала про себя Евдокия, в очередной раз выбирая на елочном базаре рослую, как и она сама, сосну.

– Ду-у-уся! – вразнобой кричали вбегавшие с мороза девочки; они давно миновали период начальной школы и уже вкусили всю прелесть взросления. – Есть давай!

И Дуся спешила по длинному коридору к входной двери, ободранной тупым и не подлежавшим дрессировке спаниелем, дабы подать своим Лелёкам тапочки. Ее опережал Лорд, купленный Олегом Ивановичем по случаю на собачьем рынке, и даже умудрялся на бегу прихватить Евдокию за щиколотку.

– Фффу-у-у! – уворачивались от него Элона с Анжелой, прикрывая руками тонкие колготки.

– Господи! – сердилась Дуся. – Опять без рейтузов. Ничего не боитесь.

– Не рейтузов, а гамашей! – рявкала Анжела и швыряла портфель на консоль, тоже приобретенную по случаю в городской мебельной комиссионке.

– Хватит орать! – делала замечание Элона и целовала Ваховскую в неожиданно ставшую морщинистой щеку. – Дусечка! Кушаньки…

И Дусечка неслась в кухню, вынимая из холодильника бесконечные судочки с «первым»-«вторым»-«третьим» и даже «полакомиться». И накрывала на стол, на всякий случай протирая и так чистые ложки фартуком. И садились зацелованные зимой девчонки, и ковыряли то ложкой, то вилкой, а Анжелика так та просто склонялась над тарелкой и внимательно вглядывалась сквозь очки в содержимое.

– Ду-у-уся! Волос! – сердилась Лика и вытаскивала находку, брезгливо рассматривая ее на свет. – Точно волос! – сообщала она сестре и бросала волос на пол.

– Оп-п-пять, – выходила из спальни по-прежнему худая и жилистая Римма, уставшая от созерцания в зеркале зачем-то не ко времени появившихся возрастных изменений.

– Как ты себя чувствуешь? – сердечно интересовалась Элона и подставляла матери щеку для поцелуя.

– Как обычно… Ни два, ни полтора… – механически отвечала Римка и присаживалась за стол. – И мне, что ли, налей, – то ли приказывала, то ли просила она Евдокию и брала из пиалы горсть поджаренных сухарей.

За эти восемь лет к своим тридцати четырем Селеверова только и успела, что окончить строительный техникум, каждый год собираясь все-таки получить высшее образование.

– Учитесь, Римма, – уговаривала Ваховская, глядя, как та с упоением предается непонятно откуда взявшимся недугам.

– Ладно людей смешить! – раздражалась Римка, не проработавшая ни дня. – Вовремя надо было все делать. А не теперь, когда ни здоровья, ни сил.

Дуся с готовностью кивала и, изредка наведываясь в ставшую почти недоступной в силу ее, Дусиной, занятости церковь, ставила свечки и молилась о здравии «болящей рабы божией – Риммы».

– Жирное все, – выговаривала Евдокии Селеверова, помешивая ложкой густые щи.

– На втором бульоне варила, – оправдывалась Дуся, вытирая руки о заскорузлый фартук.

– Полотенца, что ли, нет? – бурчала Анжела и выползала из-за стола, поблескивая жирными губами.

– На себя посмотри, – вступалась за Дусю Лёка и надувала щеки, передразнивая сестру.

Анжелика обижалась и уходила в комнату, где подолгу стояла у окна, наблюдая за тем, как возятся в снегу народившиеся за эти восемь лет соседские малыши.

– Геометрию сделала? – бесцеремонно прерывала уединение старшей сестры Элона и включала магнитофон «Романтик», предварительно подкрутив карандашом зажеванную пленку в кассете с песнями Юрия Антонова.

– Нет еще, – нехотя отвечала Лика, наделенная математическим складом ума.

– А чего ждем? – бухалась на кровать Элона и задирала ноги вверх.

– Успею…

– Конечно, успеешь, – ехидно поддакивала Лёка, недвусмысленно намекая, что, кроме геометрии (алгебры, химии, физики), сестре нечем заняться.

В отличие от Анжелы Элона осваивала другие науки, преподаваемые в уединенных местах двора или района наедине с очередным молодым человеком. Лика такой возможности была лишена напрочь, и Римка где-то в глубине души побаивалась, что, наверное, дочь и замуж-то не выйдет. Надо сказать, этого побаивалась и сама Лика, хотя в пятнадцать лет об этом, казалось, еще было рано задумываться.

– Ничего не рано! – заявляла Лёка, в мельчайших подробностях расписывая Анжеле свои планы на головокружительное женское счастье.

– Писать сначала научись без ошибок! – обрывала ее сестра и цитировала: – «Как эта глупая луна на этом глупом небосклоне».

– Самая умная? Да? – щурилась Элона, с невероятной женственностью поправляя надо лбом черные как смоль кудри. – Тоже мне! Мадам Ларина… Она, между прочим, вышла замуж за генерала: «Кто там в малиновом берете…»

– Это единственное, что ты запомнила в «Онегине»? – язвила старшая сестра и параллельно решала типовую задачу по физике.

– Почему единственное? – не поддавалась на провокации Элона и принимала глубокомысленную позу. – Еще я запомнила «ростбиф окровавленный» и «Страсбурга пирог нетленный меж сыром лимбургским живым и ананасом золотым».