Берлин и его окрестности (сборник)

Страшнее всего, однако, нескончаемые дорожно-ремонтные работы. Нигде в мире дороги не ремонтируются со столь же обстоятельной, допотопной неспешностью, как в Берлине. Есть улицы, на которых брусчатку мостовой каждую ночь вынимают, чтобы наутро «временно» уложить снова. Около полуночи десяток-дюжина работяг принимаются разбирать мостовую, укладывая камни на обочине. Потом начинаются работы по ремонту бетонного фундамента мостовой и рельсовых путей. К утру, до первых трамваев, улица снова должна быть проезжей. Это как после операции, когда тебе каждый день меняют повязку. Но рабочих явно мало. Иной раз видишь жалкую горстку из трех-четырех бедолаг, вооруженных самыми примитивными орудиями труда, с помощью которых они разбирают на каком-нибудь углу брусчатку, засыпают щебень, – одинокие, неторопливые, черными тенями выделяющиеся в синеватом свете ацетиленовой горелки, они напоминают таинственных кладоискателей.

Таковы некоторые из очевидных неурядиц и их причин. Но есть и иные причины, над которыми иной прагматик усмехнется и о которых я упомянул бы лишь шепотом, если бы можно было шепотом писать, – я бы назвал эти причины метафизическими.

Во многих бедах повседневной общественной жизни повинно население, а точнее – нервический, вздорный характер послевоенного поколения, чреватый поминутными взрывами внезапного ожесточения. Дерзну высказать отважную гипотезу: автобус, переполненный людьми, каждый из которых, что называется на взводе и только и ищет ссоры и столкновения, и сам рано или поздно неминуемо угодит в столкновение. Накаленная атмосфера в салоне передается водителю. А там, в салоне, каждый заранее чувствует себя обиженным. Никто и не подумает уступить место стоящей женщине. В любом попутчике каждый видит только врага. Все смотрят друг на дружку с ненавистью, предполагая в соседе то «жидовскую морду», то «большевика». На этой дамочке дорогая шуба. Ее соседка не только испытывает ярость – что вообще-то даже понятно, – но и не пытается свои эмоции скрывать. Подвыпившая компания из кегельбана полагает, что в автобус следует заходить, только беря двери штурмом. Политические убеждения лучше всего выражать громко, во всеуслышание, так легче задеть кого-то из окружающих. Хорошенькой даме надо нахально заглянуть под шляпку, даже если она намеренно прячет под ней свое личико. Если при даме обнаружится кавалер – тем лучше. Вот он наконец-то вожделенный повод для конфликта. Кажется, самый воздух пропитан предчувствием свары. Сосед читает газету – как славно, заглядывая через плечо, почитать вместе с ним. А заодно оттереть его в сторону, притиснуть в угол. Ведь вы полицейский ближнему своему. А если ближний при этом пошатнется – наорать: держаться, мол, надо, когда едешь. И каждый мнит себя кондуктором, командуя: «Вперед, вперед проходите!» Но поскольку тот, кем вы вздумали командовать, тоже мнит себя кондуктором, он из принципа вперед проходить не станет. Короче, в этой давке каждому индивидууму недостает дисциплины, хорошего воспитания, интеллигентности, врожденного или хотя бы благоприобретенного чувства такта. И если каждый в отдельности рвется учинить какую-нибудь свою маленькую катастрофу – как же тут прикажете избежать настоящих катастроф? В конце концов, все пассажиры в вагоне или автобусе образуют некую общность. Но не желают этого признавать даже в миг опасности. Они предпочитают по-прежнему видеть друг в дружке врагов по политическим ли, социальным или иным мотивам. А там, где сгущается столько ненависти, эта ненависть перекидывается на неодушевленный мир и сплошь и рядом влечет за собой пресловутый «бунт вещей». Вояжи специалистов за границу вряд ли сильно помогут делу, покуда каждая особь не разработает новый регламент средств сообщения и общения для себя лично. Ведь в случайной прихоти языка, благодаря которой «сообщение» на улицах и «общение» между людьми – однокоренные слова, заложен весьма глубокий смысл…

К описанным здесь хроническим недугам берлинского транспорта в наши дни добавляется еще один, весьма острый и едва ли не заслоняющий собой все прочие. Бастует подземка. А это важнейшая транспортная артерия Берлина. Дирекции трамвайных депо и омнибусных компаний бросили в пекло транспортного сражения все имеющиеся в распоряжении резервы. Но их все равно не хватает. На всех маршрутах давка неимоверная. И это при том, что погода пока что стоит прохладная и сухая. Но вот-вот нагрянет сырой, дождливый ноябрь – и долгожданная, всеми предсказываемая транспортная катастрофа неминуема. И хотя вердикт арбитражной комиссии Министерства труда вроде бы обязателен для всех сторон трудового конфликта, служащие подземки признавать его не желают. А дирекция подземки и Министерство труда полагают возможным взирать на это с невозмутимым и катастрофическим бездействием. Но забастовка берлинской подземки – это не частное недоразумение между работниками и работодателями, а насущнейший вопрос, жизненно важный для общественного блага всего города и даже государства.

Франкфуртер Цайтунг, 15.11.1924

Поездка с прекрасной незнакомкой

Прекрасная незнакомка вошла в купе, где я уже сидел, в ожидании отправления листая газеты. Она бросила взгляд на газеты, на меня, после чего приказала носильщику водрузить на багажную полку большой кожаный чемодан с серебристыми нашлепками, а сама села и принялась искать для носильщика мелочь. Поиски затягивались, возникла напряженная пауза, заполненная нервным молчанием носильщика, который явно торопился.

Неизвестный фотограф. Реклама в берлинском метро. Около 1928–1933 гг.

Его желание как-то выразить свое нетерпение, досаду и даже гнев ощущалось почти физически. Но поскольку выражать все это носильщику не положено, он изо всех сил источал молчание, которое было красноречивее иных проклятий. Тут во мне стала закипать злость на мою попутчицу. Недавний безмятежный покой, приятно оттененный увлекательным газетным чтивом, сменился лихорадочными раздумьями о том, как бы побыстрее и не теряя лица найти выход из создавшегося неловкого положения. Другие мужчины в подобных случаях исхитряются блеснуть остроумием, которое дарит им и благосклонность дам, и симпатии носильщиков. Я же своим промедлением уже рисковал снискать презрение одной и насмешку другого. Поэтому я без обиняков спросил:

– Сколько вам причитается? – и, получив ответ, расплатился, присовокупив чаевые, за которые носильщик посчитал нужным отблагодарить меня куда громче, чем мне бы хотелось.

Дама все еще искала мелочь. наконец нашла крупную купюру и, не поднимая глаз, спросила, не смогу ли я разменять.

– Нет! – отрезал я, и дама продолжила поиски. Очевидно, она была сильно смущена; про себя я решил, что буду ей сочувствовать, но у меня ничего не получалось, ибо весь запас сочувствия мне пока что пришлось употребить на самого себя. Может, надо было сказать: «Я в восторге от того, что у меня теперь такая очаровательная должница»? Каков комплимент! Но не будет ли сочтена назойливостью моя попытка столь банальной шуткой, смахивающей к тому же на дешевый способ завязать знакомство, отвлечь даму от ее поисков? Смотреть, как дама роется в сумочке, было никак невозможно, в ее судорожном шебаршении ощущалось столько таинственной, даже интимной сокровенности, что даже мимолетный взгляд в ее сторону, на содержимое сумочки и тем паче в ее нутро был бы чудовищной бестактностью. Но и вернуть себе душевное спокойствие, чтобы снова углубиться в чтение, я тоже был не в состоянии. Так что пришлось глазеть в окно, изучая пролетающие мимо рекламные щиты, домики железнодорожных смотрителей, платформы, телеграфные столбы, хотя вообще-то подобные «картины природы» меня интересуют мало. Четверть часа спустя дама отыскала наконец мелочь, протянула мне, сказав «спасибо», после чего, как и я, принялась смотреть в окно. Я снова схватился за газету. Но тут прекрасная незнакомка встала и потянулась было за чемоданом на полке, а не достав, с немой мольбой закатила глаза. Я был вынужден подняться, стянуть тяжеленный чемодан с полки, вдобавок делая вид, что мускулы у меня стальные, а ее здоровенный кофр легче пушинки. Хотя кровь ударила мне в голову, но худо-бедно, пряча побагровевшее лицо и тайком отирая пот, я все это проделал и с элегантным поклоном даже пропыхтел: «Прошу!» Дама раскрыла чемодан, позволив тому испустить из своих недр ароматы духов, мыла и пудры, извлекла три книги и, судя по всему, никак не могла найти четвертую. Я же сидел ни жив ни мертв, делая вид, будто читаю газету, а на самом деле с ужасом думая, как мне закинуть этот неподъемный чемодан обратно на полку. Ибо никаких сомнений в том, что именно я обречен водворять его на место, у меня не оставалось. Именно мне предстояло с элегантной непринужденностью, не багровея лицом, вскинуть над головой предмет, вес которого, вне всяких сомнений, превосходил мой собственный. Я тайком напрягал мускулы, собираясь с силами и тщетно пытаясь умерить сердцебиение. Дама тем временем нашла наконец четвертую книгу, закрыла чемодан и попыталась его поднять.

Эта ее попытка меня возмутила. Зачем она прикидывается, будто не рассчитывает на мою помощь? Почему бы ей просто, без затей, не попросить меня об одолжении, к которому меня так и так обязывают общественные условности, приобретшие едва ли не силу закона? Зачем она вообще путешествует с таким тяжеленным чемоданом? И уж если без него никак нельзя, почему сразу не положить эти злосчастные книги в сумку? Зачем ей вообще читать, когда и так ясно, что ей куда приятнее немедленно затеять со мной разговор, вместо того чтобы вначале, приличия ради, целый час уделить чтению? Почему она столь прекрасна, что кажется вдесятеро беспомощнее, чем это есть на самом деле? Почему вообще в одном купе со мной оказалась именно дама, а не какой-нибудь приятный господин, боксер, спортсмен, который сам, играючи, забрасывал бы свой чемодан на багажную полку? Но все мое негодование нисколько мне не помогло, мне пришлось встать, сказать: «Позвольте» – и с нечеловеческим усилием поднять чемодан. Я стоял на сиденье, чемодан раскачивался над моей головой, норовя в любую секунду вырваться из рук и пришибить свою обладательницу насмерть. Возможно, у меня потом были бы даже неприятности, но угрызений совести – никаких. Наконец чемодан нехотя водрузился на полку, а я в полном изнеможении рухнул на свое место.

Дама поблагодарила и углубилась в чтение. С этой секунды я ни о чем больше не думал, кроме одного: как бы мне под благовидным предлогом как можно скорее покинуть купе, а вместе с ним и прекрасную незнакомку. Разумеется, еще час назад я позавидовал бы всякому мужчине, которому выпало счастье быть попутчиком столь ослепительной красавицы. Но поскольку таковым попутчиком оказался я сам, самому себе я нисколько не завидовал. С неподдельной тревогой я размышлял о множестве предметов, которые еще могут находиться в чемодане и понадобиться моей спутнице. Газета меня больше не интересовала. Проносящийся за окнами ландшафт ничего, кроме отвращения, во мне не вызывал. К счастью, тут в купе вошел новый пассажир, молодой и очень уверенный в себе, явно спортивного вида господин, вне всяких сомнений гораздо глупее меня. Дама перестала читать. Еще через четверть часа господин отпустил идиотскую остроту, и дама рассмеялась. Он был напорист, общителен и находчив, знал, как развлечь собеседницу, и, вероятно, даже мог поднять чемодан. Его ничто не тревожило, он отважно завоевывал сердце прекрасной незнакомки и торжествовал надо мной. Я же, напротив, вновь обрел душевное спокойствие, равнодушно поглядывал на чемодан, покачивающийся на багажной полке, сердце мое больше не колотилось, и я уже благосклонно следил за грациозными телодвижениями прекрасной попутчицы и за развитием зарождающейся интрижки. Я был счастлив наслаждаться компанией симпатичных людей, втайне меня проклинающих, ибо я, несомненно, был им в тягость. Для натур вроде меня это самое приятное общество.

Франкфуртер Цайтунг, 19.09.1926

Часть 5 На дне жизни

У бездомных

Подписка об уведомлении

Обработано делопроизводством в Берлине, «__» _________ 1920 г. Гражданину ______________ настоятельно указано на необходимость в течение пяти суток найти себе другое место жительства, в противном случае, а также буде он не сумеет убедительно доказать, что оное место жительства не найдено невзирая на все приложенные им усилия, он может быть подвергнут наказанию. Вышеупомянутому гражданину, кроме того, исчерпывающе разъяснено, что в соответствии с § 361, № 8 Уголовного уложения Германской империи оное наказание предусматривает до шести недель лишения свободы, а также в соответствии с § 362 он может быть препоручен ведению Земельного управления полиции с целью водворения в работный дом.

Прочитано, подписано и удостоверено

Подпись лица без места жительства ____________________

Подпись уполномоченного комиссара

уголовной полиции __________________________

Этот формуляр и послужил истинной причиной позавчерашнего бунта бездомных на Фрёбельштрассе. В большинстве это были молодые люди, подстрекателем и вожаком которых выступил некий авантюрист, выходец с берегов Балтики. Эти молодые бездомные устроили возле приюта в Вайсензее сход, на котором постановили взять приют штурмом. Служащего, попытавшегося их урезонить, зверски избили – сейчас он в больнице. Пришлось вызывать полицию. Несколько преступников уже задержаны. Остальных ищут, но всех найдут вряд ли.

Процитированный документ являет собой подписку об уведомлении, которую обязан дать всякий, кто получает место в приюте для бездомных на Фрёбельштрассе. Язык, на котором составлен этот человеческий документ, полностью соответствует явленной в нем мере человечности. Юные псевдореволюционеры взбунтовались, разумеется, не против казенного слога и не против чудовищной грамматики подобного гуманизма. Им хотелось просто немного покуражиться, покричать о «свободах», показать, что они «тоже люди» и что «теперь у нас вообще республика». Однако, будь их, к сожалению, действенное возмущение следствием не подстрекательства какого-то подонка, а искреннего душевного порыва, его вполне можно было бы понять (хотя и не простить). Если кто-то, кто «в противном случае, а также буде он не сумеет убедительно доказать», не смог, «невзирая на все приложенные усилия», подыскать себе пристанище, крышу над головой – разве это преступление, заслуживающее до шести недель заключения? И разве, напротив, способность человека разыскать себе в сегодняшнем Берлине жилье в течение пяти суток не доказывает, что человек этот наверняка и вполне созрел для тюрьмы? Полицейский рескрипт безбожно устарел, от него веет плесенью, и теперь-то его, конечно, отменят. Но это случится, увы, только теперь, после того как честный работник, исполняя свой служебный и человеческий долг, стал жертвой разнузданной жестокости, спровоцированной бездушностью бюрократического предписания.