Берлинская ночь (сборник)
Шрифт:
– Вы не сможете ничего доказать. Ничего. И вы сами это знаете.
Я отшвырнул стул ногой. Чтобы сказать то, что я собирался сказать, мне нужно было встать.
– Может быть. Но в любом случае из своей группы я вас вышвыриваю. Плевать мне на то, что с вами станется, Дойбель, но я хочу, чтобы вы убирались в ту навозную кучу, из которой вас вытащили. Я очень разборчив в отношении людей, с которыми мне приходится работать. Терпеть не могу убийц.
Дойбель еще сильнее ощерил свои желтые зубы. Его усмешка напоминала клавиатуру старого расстроенного пианино. Подтянув свои лоснящиеся фланелевые брюки, он распрямил плечи и выпятил
– Откройте глаза, Гюнтер. Прогуляйтесь в камеры и в комнаты для допросов и посмотрите, что там творится. Вы очень разборчивы насчет тех, с кем вам приходится работать? Вы – грязная свинья. Здесь, в этом здании, людей избивают до смерти. Может быть, как раз сейчас, пока мы тут разговариваем. Неужели вы думаете, что кого-то взволнует, что случилось с каким-то вонючим извращенцем? Да в морге полным-полно таких.
Я услышал свой ответ, поразивший даже меня самого своей беспомощной наивностью:
– Кого-то, может быть, и взволнует, иначе бы мы ничем не отличались от самих преступников. Я не могу заставить людей носить чистую обувь, но могу почистить свою. И вы с самого начала знали: какой я. Но вам нужно было сделать по-своему, по-гестаповски, где верят, что женщина – ведьма, если ей удастся выплыть, и невиновна, если тонет. А теперь убирайтесь с моих глаз, пока у меня не появилось желание проверить, действительно ли я так близок к Гейдриху, что он даст приказ вышвырнуть вас из Крипо к чертям собачьим.
Дойбель рыгнул.
– Вы – мразь, – процедил он и вперился в Корша тяжелым взглядом, пока тот, не в силах переносить зловонное дыхание Дойбеля, не отвернулся. Дойбель, пошатываясь, ушел.
Корш покачал головой.
– Никогда не любил этого ублюдка, – сказал он. – Но и не думал, что... – Он снова покачал головой.
Я устало опустился на стул и достал из ящика стола бутылку, которую там хранил.
– К сожалению, он прав, – сказал я, наполняя два стакана. Я увидел удивленный взгляд Корша и мрачно улыбнулся. – Обвинить берлинского полицейского в убийстве... Да это, черт подери, то же самое, что арестовать пьяницу на Мюнхенском пивном фестивале.
Глава 13
Воскресенье, 25 сентября
– Господин Хирш дома?
Старик, открывший дверь, выпрямился и кивнул:
– Я господин Хирш.
– Вы отец Сары Хирш?
– Да, а кто вы?
Ему, должно быть, не меньше семидесяти. На голове блестящая лысина, опушенная длинными седыми волосами, спускающимися на воротник. Роста невысокого, к тому же годы согнули его, и трудно было поверить, что у этого человека пятнадцатилетняя дочь. Я показал ему свой значок.
– Полиция! – сказал я. – Только не пугайтесь. Я пришел не для того, чтобы причинить вам неприятности. Я просто хочу задать несколько вопросов вашей дочери. Она может описать одного человека, преступника.
Увидев мой полицейский значок, господин Хирш побледнел, но после моих слов кровь стала постепенно приливать к его лицу. Господин Хирш отступил в сторону и молча пропустил меня в зал, заполненный китайскими вазами, бронзовыми статуэтками, тарелками с голубым орнаментом и замысловатой резьбой по бальзовому дереву в застекленных горках. Я с восхищением рассматривал все это богатство, пока он закрывал и запирал входную дверь, а он мельком сообщил мне, что в молодости служил в немецком военно-морском
флоте и много путешествовал по Дальнему Востоку.Почувствовав аппетитный запах, заполнявший весь дом, я извинился, что помешал семейному обеду.
– До обеда осталось еще немного времени, – сообщил старик. – Моя жена и дочь пока на кухне.
Он неловко улыбнулся, так как для него, без сомнения, была непривычной вежливость представителя власти, и провел меня в приемную.
– Итак, – сказал он, – вы говорите, что хотели бы побеседовать с моей дочерью Сарой, что она могла бы описать преступника.
– Да, это так, – подтвердил я. – В школе, где учится ваша дочь, пропала одна девушка. Весьма вероятно, что она была похищена. Один из моих людей в беседе с девушками из класса, где учится ваша дочь, выяснил, что несколько недель назад какой-то незнакомец разговаривал с Сарой. Мне хотелось бы узнать, не помнит ли она, как он выглядел. С вашего разрешения.
– Разумеется. Я сейчас приведу ее, – сказал он и вышел.
Несомненно, это была очень музыкальная семья. Рядом с большим блестящим черным «Бехштейном» лежало несколько футляров с музыкальными инструментами и стояли пюпитры. У окна, выходившего в большой сад, приткнулась арфа, и почти на всех фотографиях, стоявших на буфете, молодая девушка играла на скрипке. Даже картина, написанная маслом, которая висела над камином, была посвящена музыкальной теме – фортепьянный концерт, как мне показалось. Я стоял и разглядывал эту картину, пытаясь представить себе, какую музыку исполнял пианист, когда господин Хирш вернулся со своей женой и дочерью.
Фрау Хирш оказалась гораздо выше и моложе своего мужа, по-видимому, ей было не больше пятидесяти, – стройная, элегантная женщина с жемчужными серьгами и жемчужным ожерельем. Она вытерла руки о фартук и обняла дочь за плечи, словно подчеркивая свои родительские права перед лицом возможного вмешательства в их жизнь государства, которое относилось к их нации с неприкрытой враждебностью.
– Мой муж говорит, что в классе, где учится Сара, пропала девушка, – спокойно сказала она. – Кто она?
– Эммелин Штайнингер, – ответил я.
Фрау Хирш немного повернула к себе дочь.
– Сара, – с упреком произнесла она, – почему ты не сообщила нам, что одна из твоих подруг пропала?
Сара, немного полноватая, но очень здоровая и привлекательная девушка, которая никоим образом не вписывалась в тот расистский образ еврея, который создал Штрейхер, поскольку ее глаза были голубыми, а волосы – светлыми, нетерпеливо дернула головой, как маленький упрямый пони.
– Да она просто сбежала, вот и все. Она только и говорила об этом. Мне совершенно безразлично, что с ней случилось. Мы не дружили с Эммелин Штайнингер. Она всегда говорила о евреях всякие гадости. Я ее ненавижу, и мне все равно, что у нее умер отец.
– Хватит, – прервал ее господин Хирш, по-видимому не желавший слышать о том, что у кого-то умер отец. – Не важно, что она говорила. Если ты знаешь что-нибудь, что поможет комиссару найти ее, ты должна об этом рассказать, ясно?
Сара сделала недовольное лицо.
– Да, папа, – зевнула она и плюхнулась в кресло.
– Сара, в самом деле! – укоризненно сказала ее мать и неловко улыбнулась мне. – Обычно она ведет себя совсем по-другому, комиссар. Извините!
– Все в порядке, – улыбнулся я, устраиваясь на скамейке для ног, стоявшей перед креслом, где сидела Сара.