Берлинские похороны

Брум стал ненавидеть свою работу. Иногда он не мог сомкнуть глаз всю ночь, зная, что стоит ему заснуть — и настанет ненавистное утро. Несварение желудка вызывало желудочные боли — живот фокусирует страх, — которые, в свою очередь, кончались кишечной коликой. Иногда он пользовался своим беглым французским, чтобы вставить в свой перевод слово сочувствия или совета. Пошла молва, что Брум — человечный немец. Какое-то время Брум вел двойную игру, выдавая немцам сведения, которые никогда не получил бы, если бы заключенные не доверяли ему.

В конце концов Брум раскололся. Может, местные французы располагали достаточной информацией, чтобы шантажировать его. Может, то, что начиналось как предательство, кончилось искренней верой. Как бы то ни было, он установил контакты с местными руководителями Сопротивления. Он регулярно снабжал их информацией о движении поездов, концентрации военных кораблей, перемещениях заключенных и их рационе. Когда его положение стало очень опасным, французское Сопротивление снабдило его фальшивыми документами и спрятало в Дуэ в еврейской семье. Брум стал евреем по манерам и образу мыслей. Он выдавал себя за француза, но, в конце концов, его поймали, как и всех других евреев, по доносу. Из гражданской тюрьмы во Франции его перевели в военную тюрьму в Голландию, а оттуда — в гражданскую тюрьму в Эссене. Никто не знал, что делать с полунемцем, полуфранцузом, дезертировавшим из армии, пока он не сказал им, как он гордится своим еврейским происхождением. Брум обрастал легендами, как магнит — железками. Рассказывали, что он дружил с Герингом, пока Геринг не соблазнил жену Брума — по другим версиям, не завладел его коллекцией картин — и не засадил его в тюрьму. В других историях он был родственником Пьера Лаваля, которого держали в тюрьме как гарантию Лавалева коллаборационизма. Говорили также, что он был членом германского генерального штаба, тайно работавшего на русских. Но какой бы ни была правда, она привела Брума в Треблинку. В Треблинке, лагере уничтожения, Брум умудрился не попасть в поток заключенных, которые погибали через неделю после прибытия в лагерь. И сам Ян не случайно приобрел свое прозвище. Искусство выживания, сказал старик, единственная форма еврейского искусства.

Огромная колонна грязных, оборванных, вонючих заключенных продолжала двигаться на запад. Если бы не голос и не рука Брума, старый Ян мог уже несколько раз отстать и разгадать загадку кроличьих выстрелов. Колонна остановилась на привал еще засветло. Устроили костры, но топоров для колки дров не нашлось, еду приготовили быстро.

Заключенных беспрестанно пересчитывали, и когда все суммы сошлись, раздали еду. Каждый заключенный получил по три сырых свеклы и куску черного хлеба, который разрешалось опустить в канистру с горячим супом. Один заключенный уронил свой хлеб в суп. Это был сильный умный человек, но он заплакал, как ребенок. Охранники засмеялись. Заключенные собирались большими группами — по сотке и больше — чтобы хоть как-то сохранить тепло.

Всю ночь небо озарялось всполохами артиллерийских выстрелов. Всю ночь люди вскакивали на ноги и молотили себя руками, чтобы хоть немного согреться. На заре охранники подняли всех на ноги. Несколько человек не поднялись, холод отнял у них последние калории. Началась перекличка. Живые торопливо отходили от мертвых. Брум оказался среди мертвых. Но его убил не холод, его задушили. Никто из заключенных не удивился, у Брума было полно врагов, а вот немцы и удивились, и разозлились. Смертью распоряжались только они. Начались допросы, Стали выяснять, кто спал рядом с Брумом. Счастливчик Ян спал рядом, но он ничего не видел и не слышал. Врач-эсэсовец осмотрел тело и допросил пять подозреваемых. Ян был среди тысяч, наблюдавших за происходящим. Ветер плакал и, как капризный ребенок, дергал за полы одежды. Офицер допрашивал подозреваемых по одному. Иногда слова долетали до наблюдающих, но чаще их срывало ветром с широко открытых ртов и уносило прочь. Заключенные невидящим взором наблюдали за движущимися ртами людей, они не слышали, не понимали и не интересовались, как те спорили и молили о спасении своих жизней.

Часть охранников с раздражением ждала окончания непривычного долгого расследования. Они жестами указывали на громадную колонну и на горизонт, их воззвания тоже становились легкой добычей безжалостного ветра. Офицер отослал двоих подозреваемых в колонну, а троим приказал стать на колени. Они упали на колени. Он не спеша вытащил свой пистолет и выстрелил в шею первому. Сделав шаг вперед, он выстрелил в шею второму, третий вскочил на ноги и начал кричать — чтобы его лучше было слышно, он приложил руки раструбом ко рту. Офицер выстрелил ему в грудь.

Когда колонна двинулась в путь, Счастливчик Ян заметил, что его сосед забрызган кровью и покрыт маленькими костяными крошками. Этот человек стоял при расстреле в первом ряду. Трое солдат оттащили убитых на обочину, а довольный эсэсовец накрыл шинелью тело Брума, который и вызвал весь этот переполох. Заключенные обрадовались — наконец-то что-то решилось, поскольку ходьба разгоняла кровь в застывших за ночь членах.

Глава 33

Два слона могут задержать проходные пешки соперника, поскольку способны вместе контролировать как черные, так и белые поля.

Прага, понедельник, 21 октября

Я потряс Харви за плечо, он повернул голову, лежащую на сложенных руках, явив мне свои улыбающиеся херувимские черты лица.

— Пойдем, сказал я. Харви потянулся за бутылкой сливовицы.

— Нам пора, Харви, — повторил я, отрывая его палец от бутылки. Старик высморкался в большой, многократно заштопанный носовой платок.

Ночь стояла ясная, как в планетарии. На улице Харви сплясал гавот и спел импровизированную песню без мелодии.

Если хочешь быть дальнови-и-и-идным,

Будь находчивым и упо-о-о-орным.

Крюк по бездорожью как-то скрашивался излишками сливовицы. Вернувшись на шоссе, мы понеслись к Праге.

— Ты все слышал, Харви? — спросил я.

— За кого ты меня принимаешь? — откликнулся Харви. — Может, ты думаешь, что я могу совать нос в чужие дела?

— Думаю, — ответил я. Харви засмеялся, рыгнул и снова заснул, вскоре мне пришлось разбудить его.

— Там что-то впереди, — сказал я.

— Авария, — сказал Харви. — Он был уже трезв. Харви мог напиваться и трезветь моментально. На дороге стоял автомобиль с включенными фарами, над дорогой мелькал предупредительный красный сигнал.

Я остановил машину. Человек, державший сигнальный фонарь, был одет в белую каску, кожаные бриджи и коричневую кожаную куртку с большими красными эполетами. Он засунул фонарь за голенище своего черного сапога, я опустил стекло дверцы. Он окинул взглядом нас обоих и спросил по-немецки:

— Кто владелец машины?

Он внимательно изучил страховое свидетельство и документы прокатной фирмы, а затем перешел к нашим паспортам, перевернув каждую страницу и подергав обложку. За его спиной стоял мотоцикл с коляской, а на другой стороне дороги — джип с выключенным освещением. Человек в белой каске унес наши документы к джипу, откуда потекла мелодия разговора, вопросы задавались на чешской флейте, а решения принимались на русском фаготе. Двое мужчин вышли из джипа на дорогу. Один был в форме чешского офицера, которая очень напоминает английскую, другой был русский старшина. Они положили наши документы на капот джипа и начали рассматривать их при свете фонарика, потом снова сели в машину. По-прежнему не зажигая фар, джип развернулся на каких-нибудь двадцати футах и, заревев, рванулся вперед, легко преодолевая дорожные рытвины.

— Поезжайте следом, — сказал человек в белой каске, указывая в сторону джипа.

— Лучше поехали, парень, — сказал Харви. — С ними уехали наши паспорта, а в этой стране американский паспорт стоит больше, чем шестнадцатифунтовая банка растворимого кофе.

Джип свернул на широкую проселочную дорогу. Мы — за ним; машина загромыхала на ухабах. Еловые лапы почти скрывали от нас звездное небо; словно насекомые по щетке, мы медленно ползли по длинному клаустрофобическому шоссе. Свет фар выхватывал из темноты деревенские виды, запыленные лунным светом. Джип притормозил, впереди на поляне солдат в куртке размахивал фонарем. В углу большой поляны приютилась маленькая ферма. На мощеном дворе я увидел полдюжины солдат, несколько мотоциклов и четыре собаки одной масти, остановился впритык за джипом и вышел из машины. Солдат, сидевший на заднем сиденье джипа с автоматом модели 58 в руках, показал на дом. Подчиняясь, мы вошли в маленькую дверь.