Берлинский этап

Девушка бросилась к выходу, истошно заколотила кулаками в плотно закрытую дверь, но мучительницы оттащили её обратно за волосы.

— Помогите! — успела провинившаяся крикнуть до того, как косу обмотали вокруг её горла.

Дверь скрипнула запоздалым спасением. Задушенная лежала на полу. Русая коса обвивала удавом посиневшую шею.

— Сами себя уже грызть стали, падлы! — покачал головой дежурный и спросил грозно, но, явно, не слишком рассчитывая услышать правду. — Кто. Это. Сделал?

Ответом было заговорщицкое молчание.

— Сама удавилась, — нарушила Тамара страшную тишину.

Дверь бессильно захлопнулась.

Бесснежную землю за ночь сковало морозом. Осень без предупреждения обернулась зимой, как охладевшая кокетка-сердцеедка.

Шестёрка- мороз торопился угодить зиме и как будто испытывал терпение Нины, хотел убить надежду на весну.

А будет ли новый март?

Но через неделю первые холода капитулировали, оставив на память Нине кровавые мозоли от лома и страх, что вернутся назад с подкреплением.

И ещё сильнее подступала обида: другие знай себе играют в карты, только фраерша Голобчик сливает изо дня в день воду.

«Хватит!» — решила Нина, наполнив в очередной раз флягу водой.

Новый день отчётливо отсчитывал мгновения, а Нина угрюмо ждала на нарах глухого равнодушного окрика Тамары. Даже продумала, что ответить и с какой интонацией.

Она скажет так, слегка небрежно, как что-то само собой разумеющееся, и в то же время решительно и твёрдо.

Сегодня. Не моя очередь.

Тикали минуты, как бомба замедленного действия. Наконец, подъехала повозка, а Нина оставалась на нарах.

— Горобчик, иди сливай воду, — небрежно напомнила Тамара.

— Не пойду, — отозвалась Нина.

— Почему? — спросила Тамара тем же безучастным тоном.

— Потому что очередь не моя, — выпалила Нина чуть дрогнувшим голосом.

Сказала негромко, но в БУРе, как полуночный зверь, затаилась хищная тишина: удивление смешалось в равных частях с жаждой крови.

— О-о, — глумливо ухмыльнулась Тамара. — Ты ещё очереди будешь требовать. Ладно, сука…

Блатная выдержала мстительную паузу и смачно процедила сквозь зубы:

— Слезешь — я тебе попью.

Для убедительности потрясла в воздухе увесистым кулаком с кляксами-татуировками на пальцах.

Наколоты неумело, как, впрочем, и у многих постоянных обитателей БУРа.

Старательно исполненные рукой если не художника, то непризнанного самородка были предметом особой гордости. Такой щеголяла в бане, важно прохаживаясь, Нина- Лиса.

На одной половине ягодицы красовалась кошка, сгруппировавшаяся в прыжке. На другой — убегала длиннохвостая мышь.

Когда Нина-Лиса голая ворочала вразвалку ягодицами, казалось, кошка догоняет мышь.

Даже те, кто видели татуированный зад Лисы не в первый раз, не могли удержаться от «ой, умора, не могу».

День бани был самым большим праздником в лагере. Случался он, правда, только раз в десять дней, потому-то и ждали с большим нетерпением. Баня длинная, как барак, — одна на весь лагерь. На мытьё отводилось полтора часа.

На нос — по три таза горячей воды. Кипятили её в больших бочках с кранами.

Первый таз — постирать бельишко. Вешали, конечно, не на верёвках, растянутых на улице (как пить дать, украдут!), а старались повесить над своими же нарами. Второй таз — намылиться жидким чёрным мылом (по горсти на руки). А третий — сполоснуться.

Холодной воды — вдоволь, плескайся, сколько хочешь. Кто бы мог подумать, что роскошью, особой привилегией может стать и она?

Кошка дёрнула хвостом, тянется лапой к добыче.

Кошки-мышки.

Когти вот-вот настигнут жертву.

А чем питаются морские котики?

Почему-то это было очень важно и даже немного смешно.

Не морскими же, в самом деле, мышками?

И такие солёные их безкогтые ласты…

На ужин, как по Тамариному заказу, принесли ласты котика. Каждой — по солёному уже начавшему портиться куску и кашу из разной крупы и чего-то ещё непонятного происхождения…

… Нина сглотнула пересохшим ртом слюну, отчего еще больше захотелось пить.

Внизу от сквозняка ходила занавеска, вызывая ассоциации с саваном.

Или снегом…

Теперь-то уже не придётся каждый день… а может, и вообще не придётся выйти на волю…

Жажда между тем всё настойчивее требовала идти к фляге, нашёптывая подспудное и наивное: «Тамара уже, наверное, забыла…»

Занавеска всё так же колыхалась.

Нина осторожно приблизилась к краю нар. Никто не заметил её манёвра, во всяком случае, не обратил внимания.

«Видимо, забыла и Тамара», — успокоилась Нина и уже смелее подошла к фляге, сняла, всё-таки стараясь не шуметь, с неё крышку и опустила в уже тепловатую воду свой малинковский стакан — единственную вещь, которую могла полноправно назвать своей, кроме бушлата и прочего рванья, болтавшегося на её исхудавшей фигуре, которое лишь с огромной натяжкой можно было назвать мещанским, основательным, чистоплюйским, расфуфыренным «ОДЕЖДА».

Девушка жадно выпила стакан и снова опустила его в воду набрать «про запас», чтобы потом лишний раз не спускаться и не будить лихо.

Лихо, между тем, не спало и кралось сзади хищной тенью.

Зловещая лапа сжимает добычу — воробья или мышь.

«Вот тебе!» — зазвенело металлом в ушах.

От удара ведром по голове потемнело в глазах, а стакан едва не выпал из руки, но Нина судорожно сжала его ещё сильнее.

Ноги вдруг стали ватными, и Нина схватилась за флягу.

На нарах стоял одобрительный гул: Горобчика поставили на место.

Рука палачихи снова нависла над ней.

Хищный глаз, сузившись, злорадно блестел.

Одноглазая кошка поймала горобчика.

Нет, не поймала — добыча рванулась из лап с нахлынувшей обидой, безумием и отвагой.

Рука, сжимавшая стакан, взметнулась к страшной цели.

Малинковский попал прямо в глаз. Кровь моментально залила лицо Тамары.

Вскрикнув, она потеряла сознание.

В крови была и рука Нины, но она не чувствовала боли — только разжала пальцы. То, что было минуту назад стаканом, осыпалось со звоном на пол, и это послужило странным сигналом.