Берлинский этап
Шрифт:
Нина не могла поверить услышанному.
— Потерпи, Нина, я тебя переведу в другой ОЛП, чтоб тебя никто не обидел, а пока товарищ капитан отведёт тебя в двенадцатый барак, там тебе дадут место на вагонетке.
Выйти из ада — значит знать, что уже ничего не страшно. Это очень страшно знать, что ничего уже не страшно, что нечего больше терять. Это значит, утратить человеческое, обрести звериную, первобытную свободу.
… Нину увели, а Владимиров вернулся за стол и застыл в неподвижной позе, обхватив голову руками. Странный какой-то день.
Телефон
— Майор Владимиров слушает.
— Мишенька… — звонила мать. — Ты не волнуйся, мне звонила Маша, а потом Нина, детей я забрала. Вы когда с Машей придёте?
— Надеюсь скоро, мам.
Владимиров улыбнулся. У них в Марийкой обязательно родится дочь, и они назовут её Ниной.
Нину перевели сначала в другой барак, который после БУРа казался ей чуть ли не раем — кормили наравне с остальными, а на работу не водили. Через неделю, как и обещал товарищ майор, девушку определили в другой ОЛП.
Глава 10. Белые ночи
… У соседки по нарам Дуси были большие глаза, глупенькие, как у куклы; оттопыренные уши и короткие всклоченные рыжие волосы.
Дуся была счастливица. До освобождения ей оставалось всего два месяца, хотя в её двадцать и такой отрезок времени кажется непомерным. Но ещё больше — долгих почти два года — пережито и осталось за спиной.
В её улыбке, в уголках большеватого рта так и таилось это предвкушение свободы и… Что там, на свободе? Конечно же, счастье и, конечно же, любовь.
По ночам Дусе часто снилась капуста. Один и тот же сон. Целое поле капусты и можно брать сколько хочешь. И все подходили, срезали, кому сколько надо. Только Дуся не трогала. Помнила даже во сне, как за один-единственный колхозный кочан схлопотала два года. Нет уж, спасибо, ешьте сами свою капусту.
И в лагере, чтоб уж совсем до отвращения, наверное, Дусе приходилось выращивать капусту, и, конечно, картошку, морковь и репу для лагеря в сельскохозяйственном ОЛПе.
Вечером Дуся часто подолгу не могла уснуть, всё ворочалась, и рисовалось в воображении, как идёт она вечером в клуб на танцы по родному колхозу в новом платье, непременно, голубом.
Нине тоже не спалось этой ночью, кажется, в первый раз уже за много-много лет: целую вечность усталость сваливала под конец дня с ног.
— Не спится? — хитро прошептала Дуся в темноту.
— Не спится…
Секретничать Нине не хотелось, но Дусю обижать было жалко.
— Нравится тебе наш комендант, да? — стал ещё тише шёпот соседки.
— Да, — не стала скрывать Нина.
— Видный мужик, — согласилась Дуся. — И ты ему тоже нравишься…
— С чего ты взяла? — боялась напрасно поверить Нина бестолковому ночному разговору.
— Видно же, как смотрит на тебя…
У коменданта Анатолия Сальникова были янтарные глаза такой прозрачности, что, казалось, сквозь них видна вся его душа.
Может, поэтому Нине казалось сначала, что глаза у него голубые или, в крайнем случае, зелёные.
Нет, светло-коричневые, почти жёлтые, кошачьи какие-то
глаза-медяки, а взгляд такой открытый и доверчивый, что удивительно даже, как мог человек с такими глазами угодить на зону за недостачу продуктов.Сальников служил на корабле, плавал в Баренцевом море.
— Не для себя кусок лишний отмерял — ребятам-матросам, — чванливо и как-то по-стариковски вытягивал губы трубочкой Сальников и невпопад дребезжал смехом, будто разбился стакан.
Было что-то в нём неприятное. Скользкое, и вместе с тем Сальников нравился Нине своей образованностью, плечистой фигурой и особенно тем, что служил не где-нибудь — в Морфлоте, четыре года плавал на Северном море, а значит, человек отчаянный и сильный.
Шторма не терпят слабаков.
Такие, как Сальников, сами стоят у штурвала своей судьбы.
Даже здесь, на зоне, он не чувствовал себя случайной жертвой режима. Фраерком. А держался со спокойным достоинством, с каким следует преодолевать неожиданно возникшие преграды умеющему жить человеку. А жить Сальников любил красиво.
… Разговор вскоре забылся, а ощущение от него — приятный такой холодок — осталось. И впрямь Нина стала замечать: во время обычного своего вечернего обхода красавец-комендант задерживает на ней взгляд дольше, чем на остальных.
А как-то бросил будто невзначай, а сам взглядом до самых глубин души хочет коснуться:
— Зайдёшь ко мне?
— Зайду, — пообещала Нина.
В отличие от других заключённых у Сальникова был свой угол, на который никто не посягал — неслыханная привилегия.
У Нины даже возникло ощущение, будто каким-то непостижимым образом она оказалась вдруг за пределами зоны.
— Проходи что ли в мою берлогу, — улыбнулся остановившейся на пороге коморки в тамбуре девушке.
До того восседавший на стуле, покрытом каким-то пледом, встал навстречу гостье, сделал широкий жест рукой, означающий что-то вроде: проходите, чувствуйте себя как дома.
В берлоге было довольно уютно.
— Так и живём, — перехватил комендант взгляд Нины, скользнувший по стопкам газет и журналов на старом письменном столе. — Не жалуемся, только женской руки не хватает.
Нина почувствовала, как её дыхание остановилось на несколько секунд: интересно, если даже Дуся заметила, что Сальников ей нравится, наверное, и сам он догадывается.
Анатолий многозначительно улыбнулся, подтверждая догадку.
— Вот читаю в одиночестве, старую прессу…
— А о чём читаете? — спросила Нина больше для того, чтобы поддержать разговор.
— Всё больше о путешествиях, я их, Ниночка, страсть как люблю…
«Ниночка» прозвучало так естественно, как созревшая малина упала с ветки в ночь или снежинка с неба на белую землю. Ни-ночка…
— Репортажи с Арктики в сотый раз, наверное, перечитываю. Люблю я Север, страсть, как люблю. Вот, Ниночка, говорят холодно здесь у нас в Архангельске. Да разве ж это холода? Для тех, кто не видел настоящих морозов, может, и это морозы. А по-моему — так, баловство одно…
Теперь уже каждый вечер, обходя бараки, Сальников делал Нине знак рукой: