Бернард Шоу
Шрифт:
Н. З-цы страшные имперские патриоты. Они зовут Англию своей родиной. Их преданность выражается еще и в том, что они велят нам закупать масло и шерсть только у них; навязывать тарифную войну всем, кто не последует нашему примеру; защищать от поползновений азиатских государств жителей-британцев, которые, клянясь своим истовым викторианством, тем не менее смело обращаются к противозачаточным средствам, чтобы воспрепятствовать перенаселению острова; и еще — гарантировать полную свободу новозеландскому вывозу в Англию, в то время как сами они под прикрытием антианглийских покровительственных пошлин свободно закупают товары в Чехословакии, в Китае — повсюду, где у нас туго идет торговля…
Посылаю письмо самолетом, курсирующим между Панамой и Нью-Йорком. И все-таки оно ненамного опередит нас с Шарлоттой. Шарлотта мечтает поскорее Вас увидеть. Я сам томлюсь сдержанным нетерпением».
Наконец, 8 апреля 1935 года леди Астор получила весточку «с Красного
Заканчиваю — практически переписываю — пьесу под названием «Миллионерша». Люди узнают в героине Вас. Ужасная, несносная женщина…
Кончаю — меня торопят! Собирают почту, которую оставят в Адене, куда мы прибудем завтра поутру. Не «Эдем в тумане утопает, цветет там дева молодая и нарекли ее Линор» [182] , — нет, отнюдь нет! Но, по крайней мере, из этого места доходят письма…»
В самом начале века Энтони Хоуп пригласил Шоу от имени майора Понда, организатора лекций в Америке, посетить Соединенные Штаты. Ответ Шоу гласил: «Я боюсь и думать об Америке — меня там затопчут насмерть. Уже много лет как я получаю приглашение за приглашением прочесть в Америке несколько лекций. На меня было оказано давление столь сильное, какое только можно себе представить. Мне было обещано до трехсот фунтов за лекцию, в мое личное пользование предоставлялся океанский лайнер или американский броненосец с гарантией доставить меня обратно домой. Руководительница «Нью-йоркского общества» обещала мне еще пятьсот фунтов «на чай», если только мои первые слова на американской земле будут произнесены в ее гостиной.
182
Шоу приближенно цитирует стихотворение Эдгара По «Ворон:
Вот перед какими соблазнами я устоял! Стоит ли теперь тратить попусту время Понда, выслушивая предложения, которые я, скорее всего, не приму. Впрочем, обычно я безропотно выслушиваю все предложения: хочется знать свою продажную цену — тут замешаны и дело и личное тщеславие».
Америку Шоу посетил однажды — в 1933 году. Он прибыл в Сан-Франциско, оттуда полетел на свидание с Уильямом Рэндолфом Херстом (огромная реклама одной из херстовских газет украшала при этом борт самолета), в Лос-Анджелесе снова сел на пароход и вдоль тихоокеанского побережья добрался до Панамы, а оттуда, вдоль атлантического побережья, — до Нью-Йорка. В Нью-Йорке он был один день, вечером выступил перед огромной аудиторией в оперном театре «Метрополитен» и отбыл обратно на корабль.
Американцам Шоу никогда не льстил: «Чтобы пробудить в них любопытство, заставить их почтить вас особым вниманием, завоевать их вечную любовь, нужно только одно: выставить их всему миру на посмешище. Диккенс навеки покорил их, выдав за пустозвонов, мошенников и бандитов… Ну, а я? Я как огня боялся произнести о Соединенных Штатах хоть одно доброе слово. Американскую нацию я обозвал деревенщиной, стопроцентного американца — идиотом на 99 процентов. И они меня обожают». Пуританский культ чистоты он назвал «хитроумным заговором с целью обвинить мироздание в нарушении приличий». «Идиотизм чистой воды», — диагностировал он болезнь современной Америки и еще сказал: «Кому в Лондоне захочется по своей воле ехать в Америку?.. Мне не нужна статуя Свободы… Юмор, ирония — это моя стихия, по даже потребность в иронии не заходит у меня так далеко!»
Американцы обижались, а он отговаривался тем, что его высказывания подходят к любой человеческой расе и американцы выказывают чересчур большое самомнение, принимая все это ка свой счет, полагая, что в целом свете они одни дураки.
Перед тем как Шоу появился в Нью-Йорке, там распространился слух, что он надерзил Эллен Келлер — слепой и глухонемой американке, ум и образованность которой прославляли в Соединенных Штатах. Говорили, что Шоу едва успел ей представиться, как уже ляпнул: «Американцы — все слепые и глухонемые». Я спросил Шоу, есть ли тут хоть одно слово истины. Он поклялся: «Ни полслова! Я с ней познакомился в Кливдене, она гостила у леди Астор. После этой встречи я мог бы сказать — и, скорее всего, сказал ей — только одно: «Вот если бы все американцы были такие слепые и глухонемые!» Мы с ней прекрасно поладили. Целовать она меня не целовала, но вся так и сияла».
Все, что вы сейчас прочли, едва ли могло настроить дружелюбно публику, собравшуюся в «Метрополитен» послушать Шоу. Но всю неприязнь сразу как рукой сняло — слишком велико было обаяние его голоса и его ораторского искусства: «Я яростно обрушился на финансовых
тузов и всю финансовую систему. Впоследствии мне сообщили, что внушительное сборище джентльменов, восседавших позади меня на сцене, состояло из одних финансистов».В 1928 году супруги Шоу покинули дом на Адоль-фи-Террас, где прожили почти тридцать лет: дом подлежал сносу. Их новым местопребыванием стал дом № 4 на Уайтхолл-Корт. Место куда более удобное, хотя старый дом был живописнее. Домашний распорядок ничуть не переменился, разве что хозяевам случалось отлучиться то в Новую Зеландию, то в Южную Африку, то на Мадейру, а то и прокатиться вокруг света. К Шоу шли развлечься и развлечь хозяев. Те были общительны и домовиты, как большинство их сограждан. Друг в друге души не чаяли. Миссис Шоу не могла себе представить лучшего мужа. Сам Шоу был убежден в неподражаемости своей супруги: какая еще женщина догадается, что мужчине нужны разные носки на каждую ногу?!
И как у большинства людей, у Шоу были свои особые привычки и ритуалы. Как-то ранним утром Морис Колбурн стал свидетелем того, как ревностно исполнял Шоу один из этих интимных ритуалов. Дело происходило в плавательном бассейне Клуба автомобилистов. Выйдя из воды, Шоу выставил себя на всеобщее обозрение; он стоял «без полотенца, методично и даже артистически, слаженными движениями обеих рук смахивая с себя воду — сперва обработал лодыжки (нагнувшись для этого), потом — икры, все выше и выше — бедра, живот, спину, руки, бороду; насколько я помню, кончил он бровями. Исполнив всю процедуру, он исчез из виду».
Но, в отличие от большинства людей, общественные обряды и ритуалы он не признавал. Не поехал на свадьбу друга, сославшись на отсутствие приличного туалета и послав вместо себя чек на четырнадцать гиней — столько мог бы стоить костюм, который следовало приобрести для данного случая. «Положил предел» обедам с монархами, написав 3 октября 1934 года леди Астор: «Нет, это невозможно. Я работаю без отдыха, без срока, и в божий день и в будни. А Ваш список приглашенных отпугивает меня. Зачем Мари все это старье?! Неужели Вам трудно собрать для нее шайку богемных юнцов? Или привезите ее ко мне. Я не гордый. Самая робкая королева почувствует себя легко в моем доме буквально через две минуты. Увы, приходится по пальцам считать часы, отведенные мне еще в этой жизни, чтобы распутаться с делами. И я не могу позволить себе одаривать королев трехдневным загородным визитом, во время которого мне не удастся даже перемолвиться с Вами словечком, разве что за столом. В последний раз я видел Мари Кармен Сильву на Лионском вокзале, и до последнего мгновения мне казалось, что торжественный прием устроен не кому-нибудь, а мне!»
На шестом десятке жизни Шоу то и дело возвращался к мысли о смерти. Кроме того, он стал бояться впасть в старческий маразм. Но в шестьдесят он достиг того возраста, который сам назвал своим вторым детством и седьмым дыханием. К нему вернулись радостное чувство свободы, жажда приключений и беззаботность.
В предисловиях к его поздним пьесам нет и следа стариковской дряхлости. Некоторым людям — в первую очередь тем, кому и невдомек, что после Шекспира Шоу единственный значительный драматург из пишущих по-английски, — представляется, будто предисловия — это лучшая и наиболее органичная часть его творчества. Бесспорно, предисловиями Шоу в значительной степени обеспечил литературный успех своих пьес: «Я всегда считал, что книги нужно продавать на вес — как продают правительственные Синие книги: столько-то за килограмм. Я хотел, чтобы мои книги читались долго, чтобы их не сразу передавали из одних рук в другие, чтобы до конца окупались выложенные за них деньги. Помню, я пытался уломать Хэйнеманна издать «Человек и сверхчеловек» со всеми попутными писаниями. Хэйнеманн показал мне данные о распродаже пьес Пинеро. Мне стало ясно, что за исключением дюжины экземпляров, проданных по случаю любителям, собравшимся ставить какую-то его пьесу, весь остальной тираж лежал мертвым грузом на складе. То, что я снабдил книгу длинным посвящением, Карманным справочником революционера и целой кучей афоризмов, дела не меняло: книгам по политической экономии везло на рынке не больше, чем пьесам. Джона Меррея этот том сразил на месте. Он прислал мне трогательное письмо, признаваясь, что готов прослыть ретроградом, но книга кажется ему вредной ересью. Ну, все разрешилось к лучшему. Я стал публиковать свои вещи в случайных издательствах. Постановка пьесы становилась театральным событием. Предисловия превращали публикацию пьесы в событие литературное».
На предисловия уходило куда больше сил, чем на пьесы. В предисловиях Шоу делился заветными мыслями, и поэтому они были для него важнее пьес. Им цены нет и в глазах биографа, поскольку весь Шоу здесь как на ладони. Однако трудно решить, удалось ли им просветить непросвещенных.
Собрав все предисловия в один том, Шоу сконфуженно признавался: «Люди выносят из книг только то, что сами в них привносят… Вы резонно спросите, зачем мне понадобилось их писать. Отвечаю: не знаю. Я не спрашивал себя об этом — это был мой долг, вот и все».