Берсерк

— И это?! — Я рванула ворот рубахи. Гладкая спина паука засияла на солнце, и от ее блеска померкли даже солнечные лучи.

— Это? — Отшельник коснулся моей груди. — Это пустяки.

Я взглянула на его раскрытую ладонь. Там, втягивая длинные щупальца, корчился большой черный паук. Он дергался, сплетал мохнатые лапы, дрожал и становился все меньше и меньше, пока не превратился в обыкновенный черный с зелеными прожилками камень. Такие в великом множестве валяются на любом морском берегу.

— Это… Это… — забормотала я.

— Это камень, — отбрасывая прочь моего мертвого. мучителя, сказал старик и отвернулся. — Настоящие бесы жили в твоей душе, а это всего лишь камень… Я сделал все, что ты хотела. Теперь иди.

Иди… Куда идти? С этого острова вел лишь один путь — море, а у меня больше не было корабля.

— Ступай, — настойчиво повторил старик. — Уходи и помни мои слова.

Протестовать или объяснять не было смысла. Я вздохнула, низко поклонилась хозяину и побрела прочь. В конце концов, на острове наверняка не одна такая пещера. Топор и меч у меня есть, обживусь, а потом, может быть, сюда забредет случайный корабль и возьмет меня с собой. В моей котомке осталось еще немного денег…

Внезапно вспомнилось Приболотье, веселая речка с ее камышовыми зарослями и песчаными отмелями, чахлые березки и крытые дранкой крыши… Как давно я не была дома! Сколько лет потратила впустую, гоняясь за своими детскими страхами. Хотела избавить мир от зла, а принесла в него лишь разрушение. Даже Хаки оказался добрее меня. «Сохрани мой род», — сказал он. Неужели даже там; в далекой Вальхалле, он помнил о своем хирде? А я вот не думала ни о ком… Не обзавелась родичами, не сохранила любовь, не сберегла дружбы вот и осталась поломанная и одинокая, как та береза на Красном Холме…

За поворотом звякнуло железо. Привычка взяла свое я отскочила за камень, плашмя рухнула на землю и осторожно выглянула из-за выступа.

Они шли по тропе. Скол, Хальвдан, Гранмар, Мюсинг… Мне были хорошо видны их суровые лица и сверкающие в руках мечи. Куда они шли? Может, поняли, что я вовсе не валькирия, и теперь хотели расквитаться за обман? Или просто желали навек избавиться от меня? Ведь у нас в Приболотье умели убивать даже бессмертных колдунов. Вгоняли осиновый кол в сердце, подрезали жилы на ногах, и черный колдун навсегда оставался под землей. Наверное, и урмане умели убивать своих духов.

Скол перемахнул через камень и прислушался. Вдалеке зазвонил колокол.

«Он висел над пещерой, — вспомнила я и испугалась: — Старик!» Не найдя меня, урмане примутся за старика. Отшельник не выдержит пыток…

Я выскочила на тропу и вытащила меч. Скол остановился. Взгляд кормщика ощупал мою одежду, скользнул по лицу и замер на оружии.

— Почему вы не ушли? — стараясь держаться спокойно, спросила я. «Теперь можно и умереть, — вертелось в голове. — Теперь я свободна от мар и, наверное, попаду в ирий с его молочными реками и сладкоголосыми птицами…»

— Мы ждали тебя, — негромко ответил Скол. — Ты не возвращалась три дня, и мы стали волноваться.

— Но вы освобождены от клятвы.

Стоящий позади кормщика Хальвдан вложил меч в ножны. Викинги за его спиной принялись спускаться обратно, к морю.

— Она вернулась! — крикнул чей-то голос. Весть понеслась по цепочке и пропала где-то вдали за каменными уступами.

Скол покачал головой. Русые волосы кормщика растрепались, — а узкие губы искривились в насмешливой улыбке.

— Никто не может освободить нас от клятвы. Даже ты… Ты забрала нашего хевдинга, ты спасла нам жизни, ты сохранила «Акулу», значит, мы — твои хирдманны.

Все верно. Эти воины давали клятву не мне и не своим богам, а самим себе. Они избрали меня хевдингом и теперь не оставят ни в беде, ни в счастье. Однако они привыкли к битвам…

— Я больше не хочу сражаться, — попыталась объяснить я. — Со мной вам не видать славных побед и богатой добычи…

Он кивнул:

— Жизнь уже битва. Иногда самой великой оказывается бескровная победа. Можно бороться с людьми можно с богами, а можно и с самим собой. Мы пойдем туда, куда поведешь ты…

Я задумалась. "Сохрани мой род, — зазвучали в голове слова Волка, а перед глазами возникла тихая, поросшая камышом речка. «Что ж, — сказал бы мой Бьерн, — значит, так угодно богам. Ты научилась убивать, теперь нужно учиться беречь».

— Пойдем, — вкладывая меч в ножны, сказала я и зашагала мимо Скола вниз по тропе, где в синем мареве покачивался длинный черный корабль. — Пойдем жить…

ЭПИЛОГ

В тот день в Приболотье выдался на редкость жарким. Солнце сияло так, словно желало растопить землю. Невзирая на запреты матерей, ребятня удрала к реке и, оглашая всю округу радостными криками, вовсю плескалась в мутной воде. Бабы забыли стыд и разделись до исподниц, а занятые постройкой нового большого дома мужики с завистью косились в сторону реки.

— Эй, не ленись! — прикрикнул Важен, и, повинуясь приказу старейшины, топоры застучали с прежней слаженностью.

Важен был еще не стар, но его знали и уважали во всем Приболотье. Ему выпала нелегкая доля. Он еще помнил, как почти двадцать лет назад на его родное печище напали берсерки. Тех людей, что не успели убежать, они убили, а дома сожгли. Беженцам пришлось несколько дней провести в лесу. Они ночевали под елями, питались лишь грибами да ягодами и с горечью глядели на ползущий к небу дым. Все знали, что это за дым. Даже маленький Важен… А когда голод выгнал людей из лесу, на месте старого печища остались лишь горелые руины да обглоданные зверьми кости. Восстанавливать пепелище оказалось некому. Из мужиков никто не уцелел, а бабы с ребятней похоронили изуродованные трупы и подались к родичам. Остались лишь те, кому было некуда идти. Мать Бажена с сыном и тремя дочерьми тоже осталась. Они поднялись выше по реке и стали ставить себе новые дома. С детства Важен запомнил, чего стоит один-единственный сруб. Потом и кровью дался ему первый дом, слезами и мозолями — второй, бессонными ночами — третий. А едва отстроив, мальчишка стал учиться держать в руках не только топор но и меч — ведь новое печище нужно было оборонять от врагов. Когда ему исполнилось двенадцать, мать умерла, и его избрали старейшиной. С тех пор он постоянно строил и защищал. В Приболотье с каждым годом становилось все больше находников на чужое добро то ливы, то варяги, то урмане. Да и князь требовал немалую дань. Однако Важен гордился своим печищем. Все тут было красиво, с умом… Жалел он только девок. Расплодилось их, ох, сколько, а поди подыщи каждой парня, да еще такого, чтоб не она к нему, а он к ней перешел жить.

Важен не любил отпускать своих людей. Этак можно и вовсе на безлюдье остаться… А он знал, каково это. Вот и ездил по всему Приболотью, сватал женихов. А между делом построил две набойные лодьи, чтоб самим ходить на рыбный промысел, а не втридорога покупать у купцов морские диковины. Кроме печища, у Бажена ничего не было — ни семьи, ни жены…

Но тот, первый в своей жизни, кровавый урок Важен усвоил, и теперь новое поселение было огорожено крепкими стенами, а любой парень в нем с малолетства учился защищать свое добро…

Важен взглянул на небо и прищурился. С чего это вдруг он стал вспоминать прошлое? И, словно отзываясь на безмолвный вопрос, ребятишки на реке тревожно загомонили. Старейшина бросил топор и спрыгнул с недоделанного конька крыши.

— Урмане! — влетая на двор, закричала растрепанная девчонка в мокрой рубашке. — Урмане идут!

— Ворота! — рявкнул Важен и бросился к своему двору.

Там уже вовсю голосили сестры и племянницы, а их мужья спешно хватали оружие и бежали к городьбе. Не утирая потного лица, Важен вытянул из-под лавки меч и кинулся к воротам. Из узкой щели было хорошо видно, как пришлая лодья ткнулась носом в береговую отмель и неподвижно застыла на ней. «А ведь похожа на ту, с берсерками…» — вспомнил старейшина и покрепче сдавил рукоять меча.