Бертран из Лангедока

Наконец у кого-то хватило ума принести факелы. Тут и разглядели эн Константина, а разглядев, на колени повалились, колья и палки побросав.

И сказал эн Константин, руки на рукояти меча своего сложив и склоненные головы озирая:

– Хорошо.

После того взял за руку свою даму Агнес, другой рукой сына за плечо схватил и в самый богатый дом их отвел. Хозяйка, как домну Агнес увидела, вскочила проворно, будто ужаленная, принялась господское дитя на полатях поудобнее устраивать. Молока принесла, с поклонами выпить умоляла.

От молока никто не отказался. Эн Константин – и тот раза два глянул искоса: не останется ли ему, но Гольфье, прожорливый, как галчонок, выпил все до капли. И тут же спать повалился – устал от ночных приключений.

И домна Агнес, мужа своего за заботу поблагодарив, рядом с ребенком устроилась. Будто на бархатном ложе, на соломе в крестьянской хижине лежала. Прекрасная, молчаливая домна Агнес. Живой укор ему, Константину: не сумел защитить ее приданого, отдал замок без боя. Бежал без оглядки, как вор, через подземный ход. Ну да ладно (даже зубами скрипнул), вот воротится Рено с новостями – будет вам оглядка. Такая, что сами озираться забудете, только пятки засверкают.

Благословил спящего Гольфье и вышел, пригнувшись перед низкой притолокой. Крестьяне, хозяева хижины, на Константина глядели, рты пооткрывав: а им-то что делать? Госпожу сторожить или как? Да и что случилось-то?

– Спать идите, – буркнул эн Константин. – Госпожу с дитем мои солдаты посторожат.

А что случилось-то, того объяснить не соизволил. Больно жирно с этих крестьян будет.

* * *

На рассвете в деревне объявился Рено. Сперва нашел тех солдат, что поросенка крестьянского словить успели и уже над костром зажарили. Как раз съесть готовились, уж и слюни пустили. Двое вертел осторожно поворачивали, третий сковороду на длинной ручке держал, жир, с поросенка капающий, ловил, чтобы потом лук на нем поджарить. Встрепанная женщина чистила луковицу за луковицей. Шелуху в огонь бросала, а очищенные луковицы – себе в задранный подол, открыв крепкие ноги в перевязанных крест-накрест обмотках и деревянных башмаках.

Рено женщину по заду потрепал, к поросенку носом потянулся.

– Смотри ты, – сказал один из солдат эн Константина, – Рено! Вечно он вовремя придет. Чуешь ты, что ли?

– Чую, – подтвердил Рено, усаживаясь возле костра на солому (специально натаскали из крестьянских домов; и воинам господским удобно, и крестьянам не в убыток, небось от холода блохи передохнут).

– Как же ты нашел нас? – спросил молодой солдат.

– По запаху, – сказал Рено.

Ему поднесли, надев на широкий нож, нежное, истекающее жирком мясо. Улыбку в бороде пряча, Рено зубы в него вонзил, похвалил невнятным мычанием.

Остальные тоже чавкать принялись. И растрепанной женщине кусок уделили.

Рено новостями делиться не спешил. Голоден был, да и замерз. Обтер лицо ладонью, нож о штанину очистил от жира, в ножны спрятал. Поблагодарил за угощение, встал.

– Где господин-то наш? – поинтересовался у солдат.

Те показали, в каком доме остановился эн Константин. Рено неспешным шагом туда и направился.

Эн Константин спал на полатях, во сне вольно разбросав руки и приоткрыв губы. Крепко спит меньшой брат Бертрана де Борна, едва слюну из угла рта не пускает. Намаялся. Поневоле умилился Рено, вспомнив эн Константина ребеночком, младшим из воспитанников дядькиных. Старший-то, Бертран, уже подвиги совершать пытался, мечом вовсю махал, а Константин в ту пору еще дитем был. Нежный, тоненький. После уж, неожиданно, в один год, вырос, в плечах раздался, хрупкость детскую утратил. Ничего от того трогательного мальчонки не осталось в эн Константине. И все равно нет-нет, да вспомнится Рено, как обижал Константина неугомонный и дерзкий старший братец и как, наплакавшись, засыпал Константин где его сон застигнет, – то на лавке в людской, то на псарне, то прямо посреди двора…

Эн Константин открыл глаза.

– Я не сплю, Рено, – проговорил он спокойно.

Рено удивления ничем не показал. Сел на сундук против полатей, кулак в бедро упер и бороду на Константина наставил. Молчал.

– Был в замке? – спросил его Константин.

Рено кивнул.

– Все выследил и осмотрел, – добавил он. Вздохнул протяжно и вдруг рыгнул, запахом лука и жареной свининки Константина обдав. – Трудно будет выкурить их оттуда… Хорошо, про подземный ход не ведают, но коли придется брать Аутафорт прямым штурмом, не слишком нам это поможет.

– Да кто там засел-то? – нетерпеливо спросил эн Константин. И высказал с замиранием сердца, будто страшась опасного зверя потревожить: – Граф Риго?

Рено покачал головой.

Константин приподнялся на локте.

– Альгейсы?

– Нет, – сказал Рено. – Ваш старший брат Бертран.

* * *

Факел в одной руке, меч в другой, – Бертран обежал всю башню. Дважды оскользнулся на собачьем дерьме, отчего в бешенство впал и толстого белого щенка, выскочившего навстречу с радостным воплем, зарубить хотел. Хорошо, Хауберт удержал – брабантский головорез неотступно при Бертране находился, опасаясь, как бы не случилось чего-нибудь такого… непредвиденного… из-за чего «одиннадцать апостолов», скажем, не получат обещанных денег.

Ни следа Константина эн Бертран в замке не обнаружил. Если не считать пса, да еще, может быть, каких-нибудь попрятавшихся слуг, башня была пуста.

Брабантцы вытащили из-за котла необъятную стряпуху. Господа Аутафорта весьма ценили эту достойную женщину, а с собой не взяли по той лишь причине, что в подземный ход она не пролезла.

Сперва щипали и гоготали, слушая, как она ругается. После приласкать попытались, однако схлопотали увесистых тумаков, по два на брата – самое малое. Убедившись в том, что бабу словили разворотистую, оставили ее в покое.

Спросили, где господа-то.

Стряпуха лишь ругалась невнятно и лишить ее жизни просила. Мол, по всему видать, последние времена настали, коли такие зловредные мужланы в благородном замке хозяйничают.

Так ничего от глупой бабы и не добились. Отпустили ее к котлам – пусть варит.

* * *

Убедившись в том, что замок действительно оставлен и что ни Константина, ни Агнес, ни Гольфье-малого здесь нет, Бертран спустился из оружейной на третий этаж, где помещались спальни и были печи. Сдернул на пол со стены ковер, подняв тучу пыли, сердито ногой пнул. Под ковром обнаружилась плесень.

Подбросил несколько поленьев в печь. Еще раз огляделся по сторонам, снял шлем, расстегнул пояс и бросился на кровать, спугнув мышь, которая точила под шкурами забытую корку.

Стоило бежать сюда! Мчался ведь по винтовой лестнице, едва не упав по дороге, – так спешил в опочивальню, еще теплую, еще надышанную. А ведь и вправду, по всему видать, что гордая Агнес де ла Тур и недотепа Константин недавно с этого ложа поднялись.

С досады переворошил все одеяла, разбросал плащи и рубашки, на сундук в спешке вываленные, – торопились, когда убегали, захватили первое, что под руку попалось.

Красивые рубашки. Теплые плащи с меховой оторочкой. Шитье золотое и серебряное, вышивки искуснейшие…

Запрокинув голову, Бертран рявкнул в пустое пространство:

– Хауберт!

Знал: где бы ни был наемник, непременно услышит.

По всей башне, по всем четырем ее этажам и уж конечно по винному погребу, грохоча, бродили брабантские солдаты – свора полудиких псов, дуревших от скуки после того, как в этой стране закончилась война. Теперь только и гляди, чтобы в горло своему нанимателю не вцепились…