Беруны. Из Гощи гость

свистевший всю дорогу, как чиж, защелкал соловьем, когда стал срывать доски и открывать

не поддававшуюся сначала дверь. В сенях не видно было пола: его сплошь укрыл под собой

старый, осевший в лето лед. Но изба была исправна, с почти совсем исправной печью, и если

бы губовина в ближайшую неделю-другую не очистилась и не выпустила захваченных

пленников, можно было бы с лодьи перебраться сюда и здесь, под крепкой ещё кровлей, всем

вместе как-нибудь пережить долгую и лютую в этих местах зиму. Все притомились от

прыганья по льдинам и от плутания по камням вокруг валунов и чахлой ивницы. Лодейники

не стали растоплять печь, а запили солонину и хлеб холодной водой, которую Ванюшка

набрал в котелок из ручья, протекавшего в ложбинке неподалеку. А потом, прикрыв

поплотней дверь, все четверо забрались на нары и проспали до утра.

Они спали и не слышали ветра, который подбегал к избе, шарил по крыше и по

бревенчатым стенам и потом с воровским посвистом уносился прочь. Они не слышали и

моря, которое снова разбушевалось дико. Но когда они собирались в обратный путь, веселые

лучики продирались к ним через забитые досками окна и почерневшие от дыма стены были,

казалось, подперты прозрачными золотыми вращающимися столбами.

Тимофеич повел людей обратно той же дорогой, но она была веселее, легче и будто бы

даже короче, чем вчера. Пригревало солнце, и в его свете печальное это место выглядело не

столь унылым. И ещё перебористее щелкал Степан, и далеко вперед убегал Ванюшка. Даже

Федор не отставал, как вчера, от товарищей и не чувствовал больше боли в колене.

Ванюшка спустился в овраг, где между камнями шипел и пенился ручей, потом взбежал

на холмик и вдруг остановился торчком на юру и стоял неподвижно, словно столбняк на него

нашел. Тимофеичу издали было видно, что Ванюшка чернеет на холмике, как одинокая

обгорелая сосенка. Ванюшка, очнувшись и придя в себя немного от столь поразившего его

видения, повернулся к идущим вдалеке и стал кричать им что-то, но за ветром ничего не

было слышно. Ванюшка всплеснул руками и побежал по наволоку к воде, скрывшись по ту

сторону холма, а Тимофеич со Степаном и Федором стали тем временем спускаться в овраг.

Когда они трое, в свою очередь, поднялись на холм и глянули вперед, то онемели сразу и

стояли молча, вытянув головы, как бы прислушиваясь к панихиде, которую пел на юру ветер.

Федора слегка тошнило, и он опустился на камень, спрятав лицо в своих широких

ладонях, а Степан, ругаясь, побежал по наволоку к Ванюшке, который стоял, не двигаясь, у

самой воды. Тимофеич подсел к Федору, бессмысленно ворочая головою вправо и влево, и

рука его, точно не своя, как бы сама собою стала чего-то искать в кармане, за пазухой, за

голенищами сапог.

Внизу на солнце ярко синела губовина, и не было в ней ни вчерашнего льда, ни даже

белых шапок носящегося по морю обмерзшего снега. Но не было в ней и лодьи. Волны,

бормоча и кудрявясь, терлись о низкий наволок, потом откатывались обратно, широко

распластывались по всей губовине и сквозь открытый выход шли в открытое море, в

нелюдимую и грозную пустыню, залитую поднявшимся в небе равнодушным солнцем.

XVI. ЛЕДЯНОЙ МОЛОТ УДАРЯЕТ ПО ЛОДЬЕ

Их осталось в лодье девять человек, вместе с Капитоном Новосильцевым,

распорядчиком за Тимофеича, ушедшего на остров. Капитон хотя и лет пять всего как

женился, но почитался бывалым мужиком, мореходом и гарпунщиком, известным и у себя в

Архангельске и на Мезени. Он проводил глазами до самого берега ушедших товарищей

своих, потом побрел на нос и увидел, что промоина, в которой лежал якорь, уменьшилась

чуть ли не наполовину. Капитон велел работникам снять с петель кормило и сам закатал из

воды якорь. Лодья, с приросшим к ней льдом, осталась по-прежнему неподвижна, как

недвижимо и мертво было сейчас всё в губовине у Малого Беруна. Даже чайки перестали

кричать после полудня, когда свинцовые тучи спустились ещё ниже, придавив под собою

губовину и как бы нажимая большою и безысходною какою-то тяжестью на ледяные

курганы, загромоздившие выход в открытое море. Страшные эти горы сторожили ворота

губовины, как злые псы, готовые вцепиться ледяными своими зубами в горло всякому, кто бы

сейчас осмелился подойти к ним поближе. Капитон знал, что прикосновения весла бывает

иногда довольно, чтобы гора задушила целый корабль в ледяных своих лапах. Но

удивительнее и ужаснее всего был один курган: он был похож на огромного человека с

обрубленными руками, впаянного по колена в лед. Ледяной человек рвался из ледяного

плена; он запрокинулся назад, напружил свое ледяное тело, и голова его курилась туманом.

Лодья обросла теперь льдом со всех сторон: и с носа, и с кормы, и с обоих бортов. Она

уже казалась стоящею не в воде, а на зимнем лужку, запорошенном легким первым снегом, и

белою бахромою раскудрявились её снасти. Промоины отбежали подальше, к берегам

губовины, и там они снова змеились и широко расползались в разные стороны.

Ни Тимофеич, ни Федор, ни Степан с Ванюшкой не слышали в своей ложбинке, в

наглухо запертой избе, как рвал ветер, который пришел с заката и вприпрыжку пробежал

через весь остров. Он низко гнул тощую ивницу и швырял в неё с размаху круглые камни.

Нипочем были ему валуны и овраги, и не страшил его зыбкий у берега лёд. Пролетая над

промоинами, домчался он до лодьи, налег на неё грудью и двинул её вместе с ледяным лугом,

на котором она стояла, к открытому морю. Это было в ночь, похожую на зимнее утро, когда

на палубе спал один только работник, оставленный Капитоном на всякий случай. Но первым

очнулся не работник, а Капитон, выскочивший наверх и спросонок не смогший разобрать, в