Бес с тобой
Шрифт:
Вот же… зараза!
Сладкая, маленькая зараза.
Когда остаёмся одни, тишина звенит какое-то время.
– Я согласен на любые условия, – голос Исмаила Иосифовича чуть дрожит. – Только внучку не троньте.
Удушливо скребёт совесть, но нелепое чувство затапливаю реалией жизни – Пастор не оставит их в живых, если земля не будет принадлежать ему.
– Разумная мысль, – кидаю безлико. – Жаль, сразу не пришлась по вкусу.
– Не думал, что так низко, – запинается старик. Сокрушённо качает головой, тяжко выдыхает: – Воевать с детьми – методы уже даже
Теперь во мне бушует гнев. Я, как закипающий вулкан, а что неприятнее – с Коган согласен.
– Вас предупреждали. И не раз, – удерживаю спокойствие.
– Я подпишу, – твёрдо вторит Исмаил Иосифович. – Арина – хорошая девочка, которой пришлось несладко… Поэтому вас рядом быть не должно!
– Разумно, – киваю ровно, – только… – секундная пауза, – я внучке вашей пообещал кое-что. – Даже сам не понимаю, на кой это говорю. – Пока вы будете в больнице, я должен за ней присмотреть!
– Зачем вы такое пообещали? – не сводит пытливых глаз Исмаил Иосифович.
Знал бы я…
– Было нужно в доверие втереться, – отчасти правда: обелять себя не собираюсь.
– Смотрю, – с горечью, – у вас это вышло. Что странно, – добавляет задумчиво, – при всей наивности и хрупкости Арина видит людей, как и я – насквозь. Хотя, – тяжко переводит дух, – я в вас тоже ошибся.
Ни на секунду обидно не становится. Коган говорит правду. А на неё грешно обижаться.
– Насколько понимаю вашу занятость и специфику работы, – строг Исмаил Осипович, – вам некогда выполнять обещания, – судя по тону, он мне помогает найти оправдание. – Если учесть частые командировки…
– Я привык выполнять свои обещания, – обрываю – мне не нужна помощь «слиться». – А я дал обещание, – повторяю мрачно. – И не только ей. Сотрудники отдела опеки к вам в гости нагрянули, ну мне и пришлось… Заверить, что вы меня оставили присматривать за ней.
– Ничего страшного, я позвоню, – выискивает очередной довод от меня избавиться старик. – Ну или они сами придут… – перебирает варианты.
– Возиться с документами долго и крайне сложно, – в свою очередь пытаюсь донести мысль до Когана, – поэтому мы с Ариной продумали вариант сокрытия её на какое-то время. Пока вы не выйдете из больницы, или пока ей не исполнится восемнадцать!
– Как же вы глубоко копнули, – опустошенно бурчит Исмаил Иосифович, осознав всю нашу инициативность в стремлении завладеть его участком.
– Я мог бы за ней присмотреть. Конечно, – я не менее упёрт, и пора бы ему это понять тоже, – если вы не решите, что детдом для девочки…
– Всего два месяца, так будет лучше…
Вот же баран!
– Сами подумайте, – нажимаю зло. – В этом районе никого из ваших близких не осталось.
– Благодаря вам.
– Её запрут в закрытое учреждение или определят в патронажную семью. Арю выдернут из привычных условий.
– Это не изменит ничего. Арине придётся жить…
– Да, – не собираюсь лгать. – Но я смогу выкроить для неё важное время. А ещё она выберет сама район для жилья. Я помогу найти лучшее из возможного. Она не будет ни в чём нуждаться…
Меня переполняет жажда убедить Когана. Жизненно важно – и хрен знает почему. Аж ломает, как необходимо.
– Но это уже не ваше дело, – настороженно
отрезает старик.– К сожалению, с некоторых пор моё, – из внутреннего кармана достаю свернутую трубочкой мягкую папку с документами. Протягиваю Исмаилу Иосифовичу. Он опасливо косится – с меня на папку, вновь на меня и обратно на документы. Неспешно забирает. Надевает очки, которые обнаруживаются в верхнем ящике прикроватной тумбочки, и начинает ворочать листы.
В какой-то момент поднимает глаза на меня. Удивлённые, скорее даже ошарашенные. И понятно почему. Там два пакета документов. Первый – согласие Когана на продажу земельного участка и квартиры. Второй – что на период болезни Исмаила Иосифовича, или пока Арине не исполнится восемнадцать, я становлюсь во главе его дел и естественно, обязуюсь присматривать за девочкой…
– Это шутка?
– Нет, – знаю, что это было отчаянно борзо предлагать, но у меня свои доводы, – и прежде, чем меня послать, подумайте, как для Арины будет лучше. Никто не будет ради неё ездить так далеко в школу и на рисовалку. Выпускной… бал, звонок…
– А вы, стало быть, будете?
– За два месяца с ней могут сделать такое… А перед окончанием школы – это стресс. Он наложит отпечаток как на учёбу, так и на психическое состояние девочки. А ей ещё нужно поступать в универ. Искусствоведение – факультет популярный. Я пробивал… Проходной балл высокий. Оступится – придётся год потерять.
– Это будет нам уроком…
– Мне жаль, что так случилось, – смотрю в упор. – Я не воюю с женщинами и детьми, как вы выразились. Наше недопонимание я пытался уладить миром.
– Но по вашим правилам, – взмахивает папкой, – и с тем итогом, который устроит только вас! Вы не приемлете другого мнения!
– Таковы условия рынка, – сухо и открыто. – Бизнес – ничего более…
– Бизнес, – старик, закрыв глаза, кивает, – поэтому не думаю, что Арине стоит быть у вас на виду.
– А если… Я дам слово, – с маниакальным упорством херачусь об стену отчуждения, и какого х*, сам не понимаю. Плюнуть на них, и пусть подыхают. – Я клянусь, что не притронусь к ней. Клянусь, что она будет жить в достатке. Под моей защитой от грязи… от которой вы так бережно охраняете её долгое время.
Исмаил Иосифович прищуривается. А я продолжаю:
– Ей нельзя попадать в другой мир. Она хрупка. Ранима и… – Впервые мне сложно говорить. Слово обрывается, будто кислород закончился – глотнуть нужно, а не получается. – Она слишком идеальна в своей невинной чистоте, чтобы окунуться в болото реальности.
Губы Исмаила Иосифовича дрожат. Он часто моргает, на старческие глаза набегает поволока слёз. Мне тоже диковато по ощущениям. Словно обнажился, а никто не понял моего порыва к очищению.
– Видимо, зря, – коротко кивает Коган. – Чем выше взлетаешь, тем больнее падать. Но боюсь, ей придётся…
– Я… – сглатываю, потому что запас красноречия иссяк. – Хочу, чтобы у неё был шанс парить дольше, и если случится падение, оказаться рядом и подстраховать, – выдыхаю, и сам в шоке от сказанного.
Коган таращится на меня, будто я сама смерть и сейчас рассказал о своей гуманности по отношению к грудным детям, которых забираю к себе.
Не знаю, что читает на моём лице старик, но его взгляд смягчается: