Бесчестье

— Какого еще урока?

— Что надо держаться поближе к своим.

«Поближе к своим»... Какое право имеет этот мальчишка указывать ему, кто свой, кто не свой? Что он знает о силе, толкающей совершенно посторонних людей в объятья друг друга, обращая их, вопреки всякому благоразумию, в родню, в «своих»? Omnis gens quaecumque se in se perficere vult [49] .

Семя поколения, ведомое потребностью исполнить свое предназначение, вводимое в глубины женского тела, ведущее будущее к жизни. Вел, довел. Райан нарушает молчание:

49

Всякое существо стремится достичь совершенства (лат.).

— Оставьте ее в покое! Мелани, стоит ей увидеть вас, наплюет вам в глаза!

Уронив сигарету, Райан делает шаг вперед. Звезды так ярки, что двое мужчин, стоящих друг против друга, верно, выглядят со стороны охваченными огнем.

— Найдите себе другую жизнь, проф. Так будет лучше, поверьте.

Он медленно едет, возвращаясь домой, по Мэйн-роуд Грин-Пойнта. «Наплюет вам в глаза»... Этого он не ожидал. Рука на руле подрагивает. Болезненные пинки существования — пора бы ему научиться принимать их с большей легкостью.

Множество пешеходов на улицах; на светофоре один из них, вернее, одна — высокая девушка в коротенькой кожаной юбочке — привлекает его внимание. «Почему бы и нет? — думает он. — Как-никак нынче ночь откровений».

Они останавливаются в тупичке на склоне Сигнального холма. Девушка то ли пьяна, то ли накачалась наркотиком — ничего связного от нее добиться не удается. Тем не менее обслуживает она его настолько хорошо, насколько он вправе был ожидать. Потом она лежит, уткнувшись лицом в его пах, отдыхая. Она моложе, чем казалась при уличном свете, моложе даже, чем Мелани. Ладонь его покоится на ее затылке. Дрожи как не бывало. Он ощущает сонливость, довольство; и странную потребность защитить эту девушку от бед.

«Вот и все, что нужно! — думает он. — И как это я позабыл?»

Не дурной человек, но и не хороший. Не холоден и не горяч, даже в самые пылкие минуты. Не горяч по меркам Терезы, да, собственно, и Байрона. Лишенный огня. Таков и будет вынесенный ему приговор — приговор Вселенной и ее всевидящих глаз?

Девушка, поерзав, садится.

— Где ты меня подцепил? — лепечет она.

— Сейчас я отвезу тебя туда, где подцепил.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Он продолжает время от времени позванивать Люси. В разговорах дочь старательно уверяет его, что на ферме все в полном порядке, а он притворяется, будто верит ее словам. Она говорит, что у нее много возни с клумбами, на которых уже расцвели весенние цветы. Мало-помалу оживает и псарня. Люси взяла на полный пансион двух собак и надеется получить еще. Петрас занят своим домом, но занят не настолько, чтобы не помогать ей. Часто приезжают супруги Шоу. Нет, в деньгах она не нуждается.

И все же что-то в тоне Люси лишает его покоя. Он звонит Бев Шоу.

— Ты единственная, у кого я могу спросить, — говорит он. — Как там Люси? Только честно.

Бев настораживается.

— А что она тебе рассказала?

— Она говорит, все хорошо. Но голос у нее как у зомби. Впечатление такое, что она сидит на транквилизаторах. Это так?

Бев уклоняется от ответа. Впрочем, она говорит — и похоже, тщательно подбирая слова, — что есть кое-какие «новости».

— Какие?

— Этого я сказать не могу, Дэвид. Не заставляй меня. Люси должна сама тебе рассказать.

Он звонит Люси.

— Мне нужно съездить в Дурбан, — говорит он, и говорит неправду. — Не исключено, что я получу там работу. Можно я остановлюсь у тебя на день-другой?

— Ты разговаривал с Бев Шоу?

— Бев тут решительно ни при чем. Могу я приехать?

Он летит в Порт-Элизабет, берет напрокат машину. Два часа спустя он сворачивает с шоссе на ведущий к ферме проселок — к ферме Люси, к ее клочку земли.

Быть может, это и его земля тоже? Он не чувствует связи с нею. Несмотря на все то время, которое он здесь провел, земля эта ощущается им как чужая.

Кое-что здесь успело перемениться. Проволочная изгородь, сооруженная не очень искусно, обозначает ныне границу между владениями Люси и Петраса. На Петрасовой стороне пасутся две тощие телки. Дом Петраса воплотился в реальность. Серое, лишенное индивидуальности строение стоит на холме к востоку от старой фермы; по утрам, понимает он, строение это должно отбрасывать длинную тень.

Люси в бесформенной блузе, которая вполне может быть и ночной сорочкой, открывает дверь. Прежнего бодрого выражения, выражения человека, отличающегося крепким здоровьем, как не бывало. Лицо болезненно бледное, голова не мыта. Люси без всякой сердечности обнимает его.

— Входи, — говорит она. — Я как раз завариваю чай.

Они садятся за кухонный стол. Люси разливает чай, вручает ему пакетик с имбирным печеньем.

— Так что тебе предлагают в Дурбане? — спрашивает она.

— Это может подождать. Я приехал, потому что тревожусь за тебя, Люси. У тебя все в порядке?

— Я беременна.

— Ты — что?

— Беременна.

— От кого? Это с того дня?

— С того дня.

— Не понимаю. Я думал, ты приняла необходимые меры, ты и твой врач.

— Нет.

— Что значит «нет»? Ты хочешь сказать, что просто сидела сложа руки?

— Нет, не сидела. Я приняла все разумные меры, кроме той, на которую ты намекаешь. Аборта я делать не стану. Я не готова еще раз пройти через это.

— Не знал, что ты так к этому относишься. Ты никогда не говорила мне, что не признаешь абортов. Но я, собственно, не об аборте. Я думал, ты принимала оврал.

— Признание тут ни при чем. И я никогда не говорила, что принимаю оврал.

— Но что же ты раньше-то не сказала? Почему скрывала от меня?

— Потому что тогда мне пришлось бы вытерпеть очередную твою вспышку, а мне это не по силам. Дэвид, я не могу строить свою жизнь исходя из того, что тебе нравится и что не нравится. Больше не могу. Ты ведешь себя так, словно все, что я Делаю, это часть твоей биографии. Ты у нас главный персонаж, а я — персонаж второстепенный, который и на сцену-то выходит, когда половина пьесы уже сыграна. Так вот, что бы ты себе ни думал, люди не делятся на главных и второстепенных. Я не второстепенна. У меня своя жизнь, настолько же важная для меня, насколько твоя важна для тебя, и в этой моей жизни решения принимаю я.