Бесконечный тупик

Неудивительно, что сам Трубецкой, следуя писаревским заветам своего учителя, так начал свою работу о русской иконописи:

«Помнится, года четыре тому назад я посетил в Берлине синематограф, где демонстрировалось дно аквариума, показывались сцены из жизни хищного водяного жука. Перед нами проходили картины взаимного пожирания … И победителем в борьбе с рыбами, моллюсками, саламандрами неизменно оказывался водяной жук, благодаря техническому совершенству двух орудий истребления: могущественной челюсти, которой он сокрушал противника, и ядовитым веществам, которыми он отравлял его».

Статья Трубецкого полностью называлась так: «Умозрение в красках. Вопрос о смысле жизни в древне-русской религиозной живописи». Вот уж действительно «умозрение в красках».

445

Примечание к №424

Наконец, третий этап, начавшийся с 50-х годов. Чехов превращается в символ русской интеллигенции

Собственно, истоки этого явления тоже дореволюционные. Если в 60-70-е годы ХIХ века интеллигент мыслился в виде пьяного студента-дебошира, то в 80-90-е образ трансформировался в «жертву безвременья», скорее не пьяного, а пьяненького и очень-очень ранимого (ср. Надсон, Гаршин и др.). В 900– 10-е годы образ интеллигента расщепился на нового дебошира, но уже образованного, эротомана– ницшеанца, и на идеализированного «старого интеллигента», чрезвычайно доброго и неприспособленного. Вечно плачущего неудачника, не способного от собственной сентиментальности даже бомбу кинуть. Вот этот «старый сентиментальный интеллигент» (странный синтез Обломова с семинаристом) и пошёл в дело в 50-60-е годы нашего века. В это время жизнь интеллигентское хамьё уже обломала, но фантазии о «диких помещиках» и «цивили-зованных нигилистах» ещё из черепов не выбили. Тут Чехов опять пригодился. Чеховский болван.

О настоящем же Чехове Бунин писал ещё в 1914 году:

«Долго иначе не называли его, как „хмурым“ писателем, „певцом сумеречных настроений“, „больным талантом“, человеком, смотрящим на всё безнадёжно и равнодушно. Теперь гнут палку в другую сторону. „Чеховская нежность, грусть, теплота“, „чеховская любовь к человеку“. Воображаю, что чувствовал бы он сам, читая про свою „нежность“! Ещё более были бы противны ему „теплота“, „грусть“».

И всё же был ли Чехов хоть чем-то близок советской культуре? В метафизическом, метафилологическом смысле – это ясно. Но вот просто как личность, как «писатель»? Конечно. Бунин в том же очерке вспоминал:

"Раз возвращаемся с вечерней прогулки. Он очень устал, идёт через силу, – за последние дни много смочил платков кровью, – молчит, прикрывает глаза. Проходим мимо балкона, за парусиной которого свет и силуэты женщин. И вдруг он открывает глаза и очень громко говорит:

– А слышали? Какой ужас! Бунина убили! В Аутке, у одной татарки!

Я останавливаюсь от изумления, а он с радостными глазами быстро шепчет:

– Молчите! завтра вся Ялта будет говорить об убийстве Бунина!"

Только это и было понятно в 30-х. Идиотские розыгрыши. Позвонить ночью по телефону и сказать с грузинским акцентом:

– Что же эта ви, товарыщь Бульгаков, тыхай сапай пратаскиваэтэ мэлкобуржьуазную ыдэалогию?

«Свадьба», «Весёлые ребята». И платки, смоченные кровью. Только чужой.

446

Примечание к №432

Вот такой Пыпин. Скромный, незаметный.

По выражению Достоевского – «угрюмый тупица». Сколько написано о Достоевском, и сколько серьёзного, верного. Но, пожалуй, даже в самой проникновенной, самой серьёзной работе есть элемент пустозвонства. Ведь вот об «угрюмом тупице» Пыпине ничего не написано. А что же говорить о гениальной сложности, когда не ясно простое. Если с точки зрения элементарной фактографии жизнь ординарной трудолюбивой посредственности выглядит сакральной легендой, то что же говорить о жизни её гениального современника?

447

Примечание к №434

«У Михайлы затрепетали ноздри, – всё же сломил себя, униженно стал благодарить за науку». (А.Толстой)

А не является ли эта фраза ключом к биографии самого Алексея Толстого?

448

Примечание к №437

«Смиренный грешник, Миша Ларин»

На ХI съезде РКП(б) разразился скандал по поводу закупки на золото тухлых консервов, во время которого тов. Ларин обиженно заметил:

Тов. Ленин пытался произвести меня здесь в Шекспиры и Байроны нашей партии".

449

Примечание к №444

По поводу эстетических воззрений Соловьёва…

Е. Трубецкой говорит: «Эстетика Соловьёва нуждается не столько в исправлении, сколько в дополнении».

Произведения философа ни в чём не нуждаются.

450

Примечание к №436

Русский окончательно оторвался от почвы и вышел в мир.

«Я вам сделаю». Отрастил клешню, а она стальную проволоку в палец толщиной без хлеба режет. Панцирь нарастил: толстый и шипы с сюрпризом, ядовитые. Из-под панциря раз клешня на три метра – щёлк шею и обратно внутрь втянулась. А наверху только глазки-перископы: зырк-зырк в разные стороны. «Ко мне не подходи, я член партии с 1937 года!»

А на самом деле, не-ет, брат, врёшь, мягенький ты. Под панцирем у тебя мякушка. Ты у меня к утру первого допроса родственников сдавать будешь.

451

Примечание к №402

ленинская леность мысли

В «Приглашении на казнь», в мире одряхлевшей, уснувшей материи (459), расположен мавзолей капитана Сонного (463). Пробуждение – казнь Цинцинната вызывает разрушение всего этого мира-миража и, прежде всего, огромной статуи Сонного.

Капитан Сонный – какой сложный символ. Капитан, то есть «рулевой». Но и другое: капитан – какие в русской литературе были капитаны? Лебядкин? – Нет, не подходит. Капитан Копейкин. Сонный – это же Гоголь, уснувший летаргическим сном и похороненный живым (весьма характерная легенда).

Интересно, в какой степени Набоков сознавал эту цепочку?

452

Примечание к с.28 «Бесконечного тупика»

Розанов это Сверхдостоевский

В Розанове получила максимально возможное развитие русская личность. Ну какая личность, например, у Блока? Сильная струя нерусской крови и всё равно он в тумане бредёт. Это же черносотенец, фашист. (Его крики об «арийском начале», «Скифы» и т. д.) Философия, европейская культура, личностное начало, в яростной самоиронии отстраняющееся от демонов и богов коллективного бессознатального, – это для Блока вещь совсем недоступная. В тоске по утробному примитивизму он полез в большевизм (как и Маяковский). Полез в большевизм, потому что черносотенства как идеологии просто не существовало. У него не было своего «Маркса» или хотя бы «Плеханова». Черносотенство придушили в зародыше. Оно, как вариант социального оформления бессознательных комплексов, было полностью скомпрометировано. Для людей, не умеющих или боящихся жить индивидуальной жизнью, оставался выбор между ЗАПАДНЫМ национализмом (то есть для русских-то – космополитизмом), особенно в его романтической и мистической форме, облегчающей стилизацию; и западным РАЦИОНАЛИЗМОМ, как формой легального существования русского иррационализма (западничество). Большевизм был наиболее утробным видом последнего. Альтернатива – путь мучительного самопознания – для таких людей, как Блок или Маяковский, не существовала.

Собственно и тот и другой погибли от неорганичного развития русского общества. Блок фашист (немецкая романтика Нибелунгов) и Маяковский фашист (футуризм Маринетти) прожили бы по 80 лет и умерли тихо и радостно в окружении многочисленных внуков и правнуков.

С другой стороны, личностное начало получило огромное развитие у Пушкина, Достоевского. Но вся эпоха от Пушкина до Достоевского это гармония, естественный рост. Розанов же жил в эпоху декаданса, уже абсолютной личностной свободы (и хаоса). И ещё на более высоком уровне, чем его гениальные предшественники, всё-таки он сохранил в себе личность и, более того, дал ей дополнительное развитие, абсолютное развитие. В эпоху Пушкина-Досто-евского в свёрнутом виде появилось русское "я". Форму его ещё диктовала среда. В конце века среда исчезла и в Розанове это «я» распустилось. Раньше многие вопросы можно было не задавать. Розанов задал все вопросы. Всё зыбко, вопрошать можно – и приходится – обо всём. Сколько соблазнов, ложных ходов. Достоевскому даже не снилось подобное. Но Розанов сохранил себя.