Бесконечный тупик
Шрифт:
«Как ни поразительно, я около сорока лет прожил „случайно в каждый миг“, это была сорокалетняя цепь случайностей и непредвиденностей; я „случайно“ женился, „случайно“ влюблялся, „случайно“ попал в консервативное течение литературы, кто-то (Мережковские) – пришли и взяли меня в „Мир Искусства“ и в „Новый Путь“, где я участвовал для себя „случайно“ (т. е. в цепи фактов внутренней жизни „ещё вчера не предвидел“ и „накануне не искал“)».
Но это так являлось ему. И не могло являться иначе. Нам же, знающим его судьбу (по крайней мере безусловно знающим по сравнению с его собственным вот-знанием в тот или иной момент), и прочитавшим его произведения, видно, что ничего случайного в его жизни нет. Да, он «случайно» написал в 90-х годах небольшую заметку «Что иногда значит „научно объяснить“ явление», где
«Для физиолога важно ощущение так называемого внутреннего мозгового удара тела. Вот оно: тело покрывается каким-то страшным выпотом, который нельзя иначе сравнить ни с чем, как с мёртвой водой».
Уходя, Розанов напоследок, «раз уж есть такая возможность», посмотрел на покидаемый им мир извне, с точки зрения умирающего. О которой он, в свою очередь, случайно написал живым. Но жизнь его выгибается железной однозначной дугой, так что то, что было, то должно было быть, и всё, что должно было быть, то было. Розанов чувствовал, удивительно чувствовал сам рок, сам фатум. Его постоянное присутствие. Но частность, но конкретные приёмы – это не могло при общем масштабе задания не остаться за пределами интуиции.
Нет, не видение, видение невозможно. Но возможна более сложная, более совершенная слепота. В слепоте есть определённая система, определённые правила. Правила игры в «шашечки».
769
Примечание к №716
Я смотрю на фотографию Достоевского – лицо пророка, лоб мыслителя.
Поставить рядом Толстого. Да это карикатура на Достоевского. (Как нарочно, есть очень сходные портреты: одинаковая борода, причёска, ракурс.)
770
Примечание к №737
Чехов очень толково … выболтал суть интеллигентской мифологии.
И он же, один из немногих, сумел вырваться из душной интеллигентской среды и дать беспощадную критику её интеллектуального и морального убожества. Даже в махрово-интеллигентский период своей жизни Чехов с отвращением писал брату о кабацких нравах московского студенчества и московской «либеральной прессы»:
«Мы не можем не уважать даже малейшее „похоже на соль мира“. Мы, я, ты, Третьяковы, Мишка наш – выше тысячей, не ниже сотней … Что не мы, то против нас. А мы отрицаемся друг от друга! Дуемся, ноем, куксим, сплетничаем, плюём в морду! Скольких оплевали Третьяков и Ко! Пили с „Васей“ брудершафт, а остальное человечество записали в разряд ограниченных. Глуп я, сморкаться не умею, много не читал, но я молюсь вашему богу – этого достаточно, чтобы вы ценили меня на вес золота! Степанов дурак, но он университетский, в 1000 раз выше Семёна Гавриловича и Васи, а его заставляли стукаться виском о край рояля после канкана!»
Или:
«Газетчик значит по меньшей мере жулик, в чём ты и сам не раз убеждался. Я в ихней компании, работаю с ними, рукопожимаю и, говорят, издали стал походить на жулика. Скорблю и надеюсь, что рано или поздно изолирую себя а ля ты. Ты не газетчик, а вот тот газетчик, кто, улыбаясь тебе в глаза, продаёт душу твою за 30 фальшивых сребреников и за то, что ты лучше и больше его, ищет тайно погубить тебя чужими руками, – вот это газетчик…»
Потом, уже в переписке с Сувориным, Чехов с ожесточением открещивался от своего недавнего прошлого, буквально издеваясь над русским студенчеством. Итог своему интеллигентскому состоянию Антон Павлович подвёл в рассказе «Огни», где рассуждения главного героя являются реминисценцией бесед Чехова со своим старшим другом (1888 г.):
"Когда я задремал, мне стало казаться, что шумит не море, а мои мысли, и что весь мир состоит из одного только меня. И, сосредоточив таким образом в себе самом весь мир, я … отдался ощущению, которое я так любил. Это – ощущение страшного одиночества, когда вам кажется, что во всей вселенной, тёмной и бесформенной, существуете только вы один. Ощущение гордое,
демоническое, доступное только русским людям, у которых мысли и ощущения так же широки, безграничны и суровы, как их равнины, леса, снега. Если бы я был художником, то непременно изобразил бы выражение лица у русского человека, когда он сидит неподвижно и, подобрав под себя ноги, обняв голову руками, предаётся этому ощущению … А рядом с этим ощущением мысли о бесцельной жизни, о смерти, загробных потёмках … мысли не стоят гроша медного, но выражение лица, должно быть, прекрасно…В моей голове кипела странная и, если хотите, смешная работа. Самые разнообразные мысли в беспорядке громоздились одна на другую, путались, меша-ли друг другу, а я, мыслитель, уставясь в землю лбом, ничего не понимал и никак не мог ориентироваться в этой куче нужных и ненужных мыслей. Оказалось, что я, мыслитель, не усвоил себе ещё даже техники мышления и что распоряжаться своей собственной головой я так же не умел, как починять часы. Первый раз в жизни я мыслил усердно и напряжённо, и это казалось мне такой диковиной, что я думал: «Я схожу с ума!» Чей мозг работает не всегда, а только в тяжёлые минуты, тому часто приходит мысль о сумасшествии.
…я прозрел и понял наконец, что я за птица… я понял, что у меня не было ни убеждений, ни определённого нравственного кодекса, ни сердца, ни рассудка; всё умственное и нравственное богатство моё состояло из специальных знаний, обрывков, ненужных воспоминаний, чужих мыслей – и только, а психические движения мои были несложны, просты и азбучны, как у якута … Если я не любил говорить ложь, не крал, не убивал и вообще не делал очевидно грубых ошибок, то это не в силу своих убеждений, – их у меня не было, – а просто только потому, что я по рукам и ногам был связан нянюшкиными сказками и прописной моралью, которые вошли мне в плоть и кровь и которые незаметно для меня руководили мною в жизни, хотя я и считал их нелепостью…
Я понял, что я не мыслитель, не философ, а просто виртуоз (т. е. стилист – О.). Бог дал мне здоровый, сильный русский мозг с задатками таланта. И вот представьте себе этот мозг на 26 году жизни, не дрессированный, совершенно свободный от постоя, не обремененный никакою кладью, а только слегка запылившийся кое-какими знаниями по инженерной (читай медицинской – О.) части; он молод и физиологически алчет работы, ищет её, и вдруг совершенно случайным путем западает в него извне красивая, сочная мысль о бесцельной жизни и загробных потёмках. Он жадно втягивает её в себя, даёт в её распоряжение весь свой простор и начинает играть с нею на всякие лады, как кошка с мышкой. У мозга ни эрудиции, ни системы, но это не беда. Он собственными, природными силами на манер самоучки справляется с широкой мыслью, и не проходит месяца, как уж обладатель мозга из одного картофеля готовит сотню вкусных блюд и мнит себя мыслителем…
Эту виртуозность, игру в серьёзную мысль наше поколение внесло в науку, в литературу, в политику…"
Далее Чехов несомненно сравнивает уровень своего мышления с уровнем умудрённого жизненным опытом Суворина:
«Старики, во-первых, не виртуозы. Их пессимизм является к ним не извне, не случайно, а из глубины собственного мозга и уж после того, как они проштудируют всяких Гегелей и Кантов, настрадаются, наделают тьму ошибок, одним словом, когда пройдут всю лестницу от низу до верху. Их пессимизм имеет за собой и личный опыт, и прочное философское развитие. Во-вторых, у стариков-мыслителей пессимизм составляет не шалтай-болтай, как у нас с вами, а мировую боль, страдание; он у них имеет христианскую подкладку, потому что вытекает из любви к человеку и из мыслей о человеке и совсем лишён того эгоизма, какой замечается у виртуозов».
Фрагментарно именно эти взгляды и выражены в тогдашней переписке с Сувориным. Вот полушутливая фраза:
«Русский писатель живёт в водосточной трубе, ест мокриц, любит халд и прачек, не знает он ни истории, ни географии, ни естественных наук, ни религии родной страны, ни администрации, ни судопроизводства… одним словом, чёрта лысого не знает».
А вот 29-летний Чехов пишет совсем серьёзно:
«Мне страстно хочется спрятаться куда-нибудь лет на пять и занять себя кропотливым, серьёзным трудом. Мне надо учиться, учить все с самого начала, ибо я, как литератор, круглый невежда».