Бесовские времена

Самого Даноли удивило, что мессир Грандони является объектом такого любопытства и сплетен, он понял, что шута подозревают при дворе в мерзейших склонностях мужеложников. Самому Альдобрандо ничего подобного не показалось, и слова Антонио Фаттинанти свидетельствовали, что далеко не все в замке разделяют подобное мнение. Но размышления, вызванные услышанным разговором, быстро погасли, снова выдавленные воспоминанием о дурном видении.

О какой крови говорили эти жуткие существа, откуда кровь, какая кровь?

За спиной Даноли на боковой лестнице снова кто-то прошёл, и мгновение спустя на балюстраде показался Песте. Теперь он был одет в дублет из тёмно-коричневого, очень дорогого венецианского бархата, оттенявшего его бледность. Белый воротник камичи, стянутый шнуровкой, подчеркивал фарфоровые белки глаз шута и его белоснежные зубы. Альдобрандо невольно залюбовался необычной красотой этого человека, красотой большого и утончённого ума, проступавшего потаённым блеском огромных глаз и чеканной четкостью классически правильных черт. Вспомнив разговор сенешаля с Витино, и глядя в эти бездонные глаза, Альдобрандо подумал, что наговорённое неизвестным ему Лоренцо — вздор. Пред ним стоял аскет и философ. Остальное пока не проступало.

И он тоже… Он тоже сказал про бесовские времена.

Шут, увидев Альдобрандо, выразил удивление, — но только мимикой. Сам Песте уже пришёл в себя, дурной недуг отступил, приступ миновал. Теперь они на мгновение замерли друг напротив друга, и Чума внимательно окинул графа тёмным взглядом. Граф совсем позабыл о своём намерении спросить, зачем Чума хотел, чтобы он остался в замке, при этом Даноли не хотелось привлекать внимание Грандони к своей слабости, он постарался взять себя в руки и поднялся. Оба подошли к перилам балюстрады.

Зал внизу наполнился придворными, молодые девицы и мужчины несколькими группами расположились у каминов. Прямо перед ними внизу в центре одной из компаний сидела женщина средних лет с тонким и умным лицом, её спокойные и плавные жесты успокаивали взгляд. Рядом с ней сгрудились молодые фрейлины.

— Кто эта женщина? — поинтересовался Альдобрандо, стараясь впечатлениями обыденности сгладить гадкое видение.

Шут улыбнулся.

— Это статс-дама герцогини Дианора ди Бертацци, жена лейб-медика Бениамино, моего приятеля. Женщины, разумеется, дуры по преимуществу, но в Дианоре глупости меньше, чем в остальных. Если бы она не была женщиной, я бы назвал её неглупым человеком.

— А кто рядом с ней? Вон та, в зеленом…

— Юная пышнотелая особа, напоминающая сдобный пончик? — шут усмехнулся, — Виттория Торизани, сестра кравчего, мне всегда казалось, что её мозги являют собой тоже некий вид сдобы, вроде хлебного мякиша. Откровенная потаскушка. Наши распутники — Тронти, Альмереджи, Пьетро Альбани, хохоча в тесной компании, часто разбирают повадки и похотливые постельные выверты своих любовниц. Ну, так Тронти уверяет, что девица знает до дюжины весьма причудливых выкрутасов, кои удивят и Аретино. — Лицо Грациано исказилось злой насмешкой. — Как подумаешь, чему служат тела злосчастных красоток, вовсю старающихся угодить своим любовникам, а в итоге потешающих десяток мужчин, обхохочешься… — шут язвительно рассмеялся.

Альдобрандо поспешил перевести разговор.

— А та, что поправляет прическу? Тоже полненькая…

— Бенедетта Лукка, девица с большими и бросающимися в глаза достоинствами, сами видите. — Шут был прав, грудь девицы, особо заметная сверху, была весьма аппетитна. — Скрытых достоинств, кажется, нет, — вяло и чуть брезгливо добавил он, и продолжил, — она достаточно разумна, чтобы молчать, что, видимо, являет собой предел девичьего ума. Правда, д'Альвеллакак-то обронил, что причина молчания чаще всего в нехватке слов, а последних не хватает из-за отсутствия мыслей. Тут я с ним не спорю.

— А кто рядом с синьориной Луккой, с синем платье? — спросил Альдобрандо.

— Иоланда Тассони, — с готовностью просветил его шут, — особа с острым носиком и острым язычком, но не с очень-то острым умом и уж совсем плоской грудью. Насчет попки некоторые спорили, но, те, чей взгляд остёр и проникает за потаённое, утверждали, что сзади красотка ничуть не лучше, чем спереди. Если поглядеть на зелёную сливу, можно высказать вполне обоснованное предположение, что она кислая, но некоторые норовят зачем-то в этом убедиться, пробуют — и наживают понос…

Данони вгляделся в лицо представленной ему пересмешником девицы и поморщился — ему померещилось, что на шлейфе её платья ползают змееподобные бесенята, но тут же оказалось, что это просто переливы бархата.

— А эти две, что только подошли?

— Курносая полная шатенка в желтой симаре — статс-дама, донна Диана Манзоли, жена главного шталмейстера. Считает себя красавицей. Муж у нее… человек очень смиренный. Сама же Диана особа весьма строгих правил: лежа с любовником в постели, говорят, ни одному не позволяет целовать себя в губы. Её уста служат для молитв и клятв в супружеской верности, и непотребно осквернять их нечестивыми лобзаниями других мужчин, другое дело чрево, никакого зарока не дававшее… — Шут больше ничего не добавил, но физиономия его приобрела выражение глумливое и даже пакостное. — А рыженькая и круглолицая — это Джулиана Тибо. Это фрейлина, сиречь, девица, — добавил он, — голубица непорочная. Кобылица необъезженная… Когда я однажды проезжал через Венецию, мне рассказали историю об албанском ходже, который, застигнув жену за изменою, убил ее любовника и, разъяренный, разыскал дюжину бравых молодцов, горячих и неутомимых, да и нанял их, повелев собраться у ней в спальне и выполнить как можно усерднее свой мужской долг; тем же, кто отличится особо, посулил двойную плату. И говорили, они постарались на славу, к великой мужниной радости замучив даму до смерти. Супруг еще и поизмывался над умирающей, сказав со злобным смехом, что дал ей насладиться допьяна жгучим напитком любви. Это странно. Из истории мне известно, что одна солдатская девка при лагере Цезаря в Галлии в один приём пропустила через себя половину легиона, после чего пошла как ни в чем не бывало… Чему же верить? Думаю, вторая история ближе к истине. По крайней мере, наша Джулиана легиона не испугается. При этом особа она весьма щепетильная, услаждая себя с любовниками, всегда водружается сверху, и ни разу от сего правила не отступила, объясняя сию твердость очень тонко: ежели кто спросит, не взбирался ли на нее такой-то мужчина, она смело сможет ответить, что не взбирался, не рискуя притом оскорбить Господа ложной клятвой. Ну, а кому же придёт в голову осведомиться, а не взбиралась ли она сама на мужчин?

Между девицами сновали мужчины, разодетые с какой-то дурной роскошью. Один, тот самый Витино, которого Альдобрандо уже видел в компании Антонио Фаттинанти, выряженный в джубоне и штаны светлого шелка, читал девицам стихи по листу, второй смотрел на него с видом кислым и недоброжелательным. Песте пояснил, что стихоплёт, легко несущий нелегкое бремя своей поэтической славы, это Энцо, Лоренцо Витино, тонко чувствующая душа…

— У него тысячи стихов, посвящённых прекрасным дамам, и всё особы поименованы. Подозреваю, что он работает по святцам. В каждом опусе — глубоко запрятанное упоминание о ночном свидании. Если верить этим виршам — наш поэт пропахал своим мужским плугом Рим, Феррару, Падую, Верону и Мантую, Миланское герцогство, Пьемонт, Тоскану, всё Неаполитанское королевство и королевство Обеих Сицилий. А как свежо и волнующе звучат его строки! Там и «сладкая нега», и «сень алькова», и «души томление», и «пыл юности», и «мрак погоста…» Я едва не рыдал, читая… — Комедиант вынул белоснежный платок и приложил его к глазам, стирая невыступившую на них слезу.

— А рядом с ним кто?

— Рядом? Это Антонелло Фаверо, тоже… личность творческая. Из-за вечного двуличия прослыл даже многогранным. Говорят, заплатил пятьдесят дукатов за университетскую степень магистра каких-то там таинственных наук. А недавно Портофино поймал его на наглой лжи, — наябедничал Чума, — негодяй бессовестно распространял слухи о том, что его новый роман подвергается преследованиям инквизиции! Каково?

— Но… зачем? — недоуменно вопросил Даноли.

— Как зачем? — брови Чумы взлетели вверх, — если некий опус рассматривается инквизицией на предмет пристойности, это, понятное дело, увеличивает круг любознательных читателей этой галиматьи по меньшей мере втрое. Лелио изумился, он и не слышал о таком, раздобыл текст, как раз, помню, ночевал у меня, полночи то зевал над ним, едва не вывихнув челюсть, то скрипел зубами, поминая ад и его хозяина. Назавтра, осатанев от ахинеи, во всеуслышание мстительно обронил лжецу, что мечтать о запрете этого хилого опуса ему глупо — напротив, он, Портофино, намерен издать указ Трибунала, приказывающий всем жителям города насильно покупать его и использовать для подтирки в нужнике и на растопку камина. Третьего способа употребления этого произведения он-де не видит. Так бесстыдно использовать авторитет Святого Трибунала! Какая дерзость! Портофино был возмущён.

Альдобрандо улыбнулся. Двое других мужчин — один гладко выбритый, с волосами ниже плеч, а другой, напротив, лысый с небольшой бородой — о чем-то спорили. Они оказались, как отрекомендовал их Песте, алхимиком Джордано Мороне и астрологом Пьетро Дальбено.

— Синьор Дальбено утверждает, что всё в мире взаимосвязано, и то, что делается на небе, сходно с тем, что делается на земле, и уверяет, что умеет выслеживать эти связи. Мне эта взаимосвязь всего со всем представляется спорной. То, что некий шарлатан-астролог месяц назад во Флоренции был пойман разъярённым мужем у супруги, избит бичом и изнасилован, — этот прискорбный факт, безусловно, связан с тем, что мы сегодня имеем счастье лицезреть синьора Пьетро в Урбино. Это причина и следствие, но каким образом его оскверненная задница связана с тем, что я вчера выпил пару бокалов винца с вами и мессиром Портофино? Уверяю вас, никакой связи тут нет. Да, крик петуха предшествует рассвету, но является ли он его причиной? Лелио говорит, что каузальная детерминация есть частный случай причинности, определяемость событий их основаниями. Но откуда берутся основания? Это вопрос непростой, но думать, что я обязан радостью лицезрения синьора Дальбено — влиянию далеких звёзд? Это чересчур даже для казуальной детерминации.