Бесплатных завтраков не бывает

Я навострил уши и потребовал от портье полного отчета — кто, когда, где ее можно найти и прочее. С одной стороны, отчет этот пользы принес мало, а с другой — вставил в эту мозаику недостающий кусочек.

— Где найти, где найти! Я и сам бы отрезал себе левое яичко за ее телефон. — На лице его появилось рождественски-счастливое выражение. — Нет-нет, это была не то чтобы какая-нибудь шкура уличная. Это не местная и не дешевая. Ручаюсь. Зуб даю. Просто картинка. Грудки — как бейсбольные мячи: крепенькие, кругленькие. Загляденье! Блондиночка. Знаешь, такая, с медовым отливом... Ха-а-роших денег стоит, можешь мне поверить. Вот такой бабец! Специально для этого дела. Самое то. Она ему недешево обошлась, точно тебе говорю.

Да уж, она обошлась Миллеру весьма недешево. Она вошла с улыбкой на устах и с планом в голове. И он сработал. Миллер умер. Его отравили. И сделала это та, которая могла бы добиться от него чего угодно. Я вспомнил Карраса: «Скажи она ему — перережь себе, Карли, глотку — он тотчас бы это сделал».

Было похоже, что Миллер все-таки нашел свою Мару, Но встреча эта принесла ему, пожалуй, еще меньше радости, чем я обещал. Ну, что ж... Если он умудрился найти, то чем я хуже?

С этой мыслью я поблагодарил портье за содействие, вручил ему одну из миллеровских двадцаток — вот теперь это было справедливо и уместно — и вышел из отеля. Сел в машину и покатил в центр, продолжая переваривать информацию и прикидывая, куда она меня выведет. Мара обчистила Миллера, забрав и деньги, и ружья, и весь его антиквариат. И дала ходу. Очевидно, не предполагая, что он бросится следом. Она знала: родители ее искать не будут, а уж если родной матери нет до тебя дела, трудно представить, что кто-то встревожен твоей судьбой.

Однако рассудила она неправильно. Она была нужна Миллеру не потому, что он хотел вернуть свои деньги или барахло — нет: сама по себе. Он связал с нею все свои надежды, он сделал ее своей мечтой, своей чистой, идеальной любовью, он ей поклонялся и ее боготворил. А она отлично это понимала и потрошила его без устали. А потом отвалила, оставив его без денег, но с разбитым и кровоточащим сердцем. Она полагала, что он погорюет-погорюет и притихнет, боясь попасть уж совсем в дурацкое положение.

Вот уж это беспокоило Миллера меньше всего на свете. И потому он приехал в Нью-Йорк и остановился в этом отельчике, очень смахивающем на ночлежку. Почему? Потому что надо было уплатить мне чудовищную сумму. Потому что я оказался к этому времени на мели. Потому что он любил свою Мару. Ну, а она почувствовала, что он подбирается все ближе, и вылезла из своего тайника, и отправила его в дальнюю дорогу по улице с односторонним движением.

Полицейский по фамилии Спенсер — когда-то давным-давно мы с ним дружили — сказал мне однажды: «В этой жизни мы рассаживаемся согласно купленным билетам». Сказал в тот самый день, когда пытался убить меня. Он засадил мне пулю в плечо, а я ему — в лоб. Сейчас, в машине, все это въяве предстало передо мной. Спенсеру не хотелось убивать приятеля, коллегу, сослуживца, но и за решетку садиться не хотелось. Вопрос стоял довольно остро: «он или я», а свалились наземь мы оба. Вся разница была в том, что я поднялся, а он — нет.

Иногда мне кажется, Спенсер так упорствовал и лез на рожон, потому что попал в безвыходное положение. То есть выход был — застрелить меня. А я всегда твержу: каждый из нас в каждую секунду каждого дня делает именно то, что ему нужно. Никаких высших сил, никто не дергает нас за ниточки — за решения, которые мы принимаем, не отвечает никто, кроме нас самих. И потому я не верю, что Карл Миллер откинул копыта по доброй воле и собственному желанию.

Ему нужна была его Мара. Точка. С новой строки.

Мужчина, решившийся пройти через такие передряги, чтобы найти женщину, поступившую с ним так, как она поступила; мужчина, готовый все простить, — с собой не покончит. Рой закрыл дело — при желании я мог бы возбудить его снова, ибо концы с концами не сходятся. Но желания этого у меня не было. Зачем мне это надо? На моей делянке начнут копошиться раздраженные и обиженные силы правопорядка. Это ни к чему.

И кроме того, я был убежден: события заставят Рэя и его подчиненных заняться этим делом вновь. И довольно скоро.

Глава 20

Подкатив к газетному киоску Фредди, я затормозил прямо у запрещающего знака. Фредди собралась было отодвинуть его, но я, махнув ей, вылез через правую дверь и сделал это своими силами. Когда я поставил знак у бокового входа в ее палатку, Фредди напомнила мне, что очарование ее — понятие круглосуточное.

— Что это ты так припозднился сегодня?

— Да вот заехал пригласить тебя на выпускной бал.

— Опоздал, милый, лет на сорок.

Засмеявшись, я вынул из кармана мелочь на газету и плитку шоколада «Три мушкетера». Сгребая монеты, Фредди спросила, заметив, несмотря на темноту, мои синяки:

— Ого. Вижу, ты все-таки водился во дворе с большими мальчиками?

— Да, пришлось. Ну, и как я выгляжу, Фредди?

— Ничего страшного, ты по-прежнему неотразим. Любая бросится тебе на шею и даже угостит.

Она выставила на прилавок бутылку «Дикой индюшки», а я, оглянувшись по сторонам — не видно ли полицейских: мне только не хватало протокола, — понизил в ней уровень жидкости пальца на три, примерно на столько же повысив свой тонус.

— Ну, как? Веселей стало?

— Что мне ответить тебе, Фредди? Под дождем отплясывать не буду, но и горло бритвой теперь не перережу.

— Это немало.

— Спасибо.

Фредди последовала моему примеру и сделала несколько глотков. Потом спросила, что же все-таки стряслось, и я ей рассказал все — и про Миллера, и про Мару, и про Стерлинга, и, разумеется, про старину Джеффа, про всех прочих действующих лиц и исполнителей. Все-таки она топчет землю на тридцать лет больше, чем я, и порой проницательно замечает то, что мне не видно. Но на этот раз скрытый смысл происходящего на поверхность не вышел.

Еще раз приложившись к бутылке, я сказал, что мне надо кое-куда позвонить, и пересек улицу. Поднимаясь наверх, я одновременно выпутывался из ремней плечевой кобуры. Все мои раны опять вопили благим матом, не давая забыть, как славно отделал меня старина Джефф. Представление было окончено, спектакль я отыграл и выходить на поклоны сил уже не было, да и жара вместе с «Дикой индюшкой» сделали свое дело. Я открыл окно, включил вентилятор, уселся за стол и ткнул пальцем в клавишу автоответчика, чтобы узнать, кто мне сегодня звонил.

Два первых и последний никакого интереса не представляли, но зато третий звонок заставил меня спешно набрать номер, хотя было уже половина двенадцатого. Номер и просьбу связаться с ним оставил мне Тед Каррас. Ни малейшего представления о том, что ему надо, но в высшей степени интересно.

На третьем гудке он снял трубку. Он узнал меня сразу же, словно и не сомневался, что звоню именно я. Да, о Миллере ему уже известно: в маленьких городках новости распространяются со скоростью лесного пожара. Теду было нужно мое мнение по поводу случившегося.

— Я не думаю, что это самоубийство, — сказал я.

— Почему не думаешь?

— Работа у меня такая. А что тебе до этого?

Оказывается, ему звонил отец Мары. Как видно, самолюбие миссис Филипс не очень тешило то обстоятельство, что весь город гудит, обсуждая, как мужчины травятся в нью-йоркских отелях от несчастной любви к ее дочери. Старый пьяница надеялся выудить у Карраса другую версию гибели Миллера. Каррас призадумался. Теперь он хотел узнать, что думаю обо всем этом я.

— Я... это самое... звонил утром, тебя не было. Я... ну, в общем, это самое... я тоже не верю. И насчет Фреда — не верю. И... это самое, что с собой, ну... сам, значит. Понял?