Беспокойная юность (Повесть о жизни - 2)
Шрифт:
– - Правды, главное, нету!-- сказал мне сельский сапожник-- щуплый мужичок со впалой грудью.-- Обойди всю Россию, поспрошай всех жителей и увидишь, что у каждого есть свое соображение о правде. Местное соображение. А ежели все эти местные соображения собрать, то и получится одна-единственная, так сказать, всероссийская правда.
– - Ну, а какая же у вас своя местная правда?-- спросил я.
– - А вон она стоит, наша правда!-- ответил сапожник и показал на бугор над рекой. Там в корявом яблоневом саду виднелся полуразрушенный барский дом. Он был небольшой, но сохранял в себе черты того усадебного
– - Вы мне объясните,-- попросил я,-- какое этот старый дом имеет отношение к вашей местной правде.
– - А вы сходите в этот дом, к хозяину, тогда поймете. Сами сделайте выводы, кому этот дом, и сад, и земля при доме -- там две десятины земли -должны принадлежать, ежели уж говорить о правде. Только хозяин там чудной. Помещик Шуйский. Рвань немыслимая. Вряд ли он вас к себе и допустит. Дело к нему какое-нибудь надо придумать.
– - Какое же дело?
– - Ну вроде вы желаете на лето у него поселиться, снять дачу. И пришли этот вопрос определить.
По едва заметной в снегу тропинке я прошел к дому.
Окна были заколочены старыми трухлявыми досками. Парадное крыльцо замело снегом.
Я обошел дом, увидел узкую дверь, обитую рваным войлоком, и сильно постучал. Никто не отозвался и не открыл. Я прислушался. В доме было мертвенно тихо. "Да полно,-- подумал я.-- Там, должно быть, никто не живет".
В это время дверь внезапно распахнулась. На пороге ее стоял маленький старичок в черном, вытертом до дыр ватном халате, подпоясанном полотенцем. На голове у старика была шелковая шапочка. Все его лицо было завязано грязным бинтом. Из-под бинта торчала клочьями вата, коричневая от йода.
Старичок гневно посмотрел на меня совершенно синими, как у ребенка, глазами и спросил высоким голосом:
– - Что вам угодно, милостивый государь? Я ответил так, как научил меня сапожник.
– - А вы не из рода Буниных?-- подозрительно спросил старичок.
– - Нет, что вы!
– - Тогда пойдемте.
Он ввел меня в единственную, должно быть, жилую комнату в доме. Она была завалена тряпьем и хламом. Среди комнаты жарко топилась железная печурка. При каждом порыве ветра из нее струями вылетал дым.
В углу я увидел великолепную круглую кафельную печь с узорными изразцами. Почти половина всех изразцов была из нее вынута, и в маленьких нишах от вынутых изразцов стояли заросшие пылью пузырьки с лекарствами, валялись пожелтевшие бумажные мешочки и лежали усохшие червивые яблоки. \
Над топчаном, покрытым облезлой овчиной, висел в тяжелой золотой раме портрет женщины в голубом воздушном платье, с высоко поднятыми напудренными волосами и такими же синими глазами, как у старичка.
Мне казалось, что я попал в начало прошлого века, к гоголевскому Плюшкину. До этого я не представлял себе, что на Руси сохранились такие дома и такие люди.
– - Вы дворянин?-- спросил меня старичок. На всякий случай я ответил, что да, дворянин.
– - Чем вы сейчас занимаетесь,-- сказал старичок,-- меня не интересует. Теперь народились такие занятия, что сам жандарм ногу сломит. Изволите ли видеть,
появились даже какие-то таксаторы! Чушь! Романовская чушь! Дом я вам на лето сдам, но при непременном условии, что вы коз заводить не будете. А то три года назад жил здесь у меня Бунин. Сомнительный господин! Христопродавец! Коз завел, а они и рады -- все яблони погрызли.– - Писатель Бунин?-- спросил я.
– - Нет. Брат его, акцизный чиновник. Приезжал и писатель. Приличнее несколько своего чиновного брата, но тоже, скажу вам, не пойму, чем кичится! Мелкопоместные людишки!
Я решил вступиться за Бунина, применяясь к понятиям старичка.
– - Ну что вы,-- сказал я,-- ведь Бунины -- старый дворянский род.
– - Старый?-- насмешливо спросил старичок, посмотрел на меня, как на безнадежного тупицу и покачал головой.-- Старый! Так я постарше! Я в бархатных книгах записан. Ежели вы как следует учили историю государства Российского, то должны знать древность моего рода.
Тогда только я вспомнил, что сапожник назвал мне фамилию этого старичка -- Шуйский. Неужели передо мной стоял последний отпрыск царского рода Шуйских? Что за чертовщина!
– - Я с вас возьму,-- говорил между тем старичок, -- пятьдесят рублей за все лето. Деньги, конечно, немалые. Но у меня и траты немалые. Я с супругой своей в прошлом году разошелся. Она, старая ведьма, живет сейчас в Ефремове и нет-нет, а приходится ей отвалить то пять, а то и десять рублей. Только бесполезно. Она деньги на любовников тратит. Нету хорошей осины, чтобы ее повесить.
– - Сколько же ей лет?-- спросил я.
– - Восьмой десяток пошел, негоднице,-- ответил, сердясь, Шуйский.-- А насчет вашего проживания у меня мы напишем соглашение по пунктам. Иначе никак нельзя.
Я согласился. Я чувствовал себя так, будто передо мной разыгрывался редчайший спектакль.
Шуйский вытащил из рваной папки желтый лист гербовой бумаги с оттиском двуглавого орла, достал перо, поскоблил его сломанным ножичком и обмакнул в банку с йодом.
– - Фу ты!-- сказал он.-- А все почему? Потому что эта дура стоеросовая Василиса никогда ничего на место не ставит.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что два раза в неделю к Шуйскому приходит из Богова бывшая просвирня, престарелая Василиса, кое-как прибирает, колет дрова и готовит старику кашу.
Шуйский нашел баночку из-под крема "Метаморфоза" с чернилами и начал писать. При этом он ворчал на новые времена:
– - И говорят нынче и пишут как-то по-татарски. Кругом завели какую-то романовскую чушь! Таксаторы, мелиораторы! Говорят, Николашка распутного мужика за стол с собой сажает. А тоже считается -- царь! Пащенок он, а не царь!
– - Зачем вы лицо закутываете ватой?-- спросил я.
– - Я его йодом мажу, а потом, понятно, обкладываю ватой.
– - Зачем?
– - От нервов,-- коротко ответил Шуйский.-- Ну вот, прочитайте и поставьте свой подпис.
Он подал мне бумагу, исписанную четким старинным почерком. Там до пунктам были перечислены все условия жизни в разрушенном доме. Особенно запомнился мне один пункт:
"Я, упомянутый Паустовский, обязуюсь плодами из сада фруктового не пользоваться в рассуждении того, что оный сад сдан на корню ефремовскому однодворцу Гаврюшке Ситникову".