Беспокойные духи замка Жош-Лещницких

Самые длинные в году июньские дни оставляли мало надежды на ужин в стиле прошлого века, при свечах. Неустанное солнце беспрепятственно лилось во все окна. Не успел я управиться с изображением Юзефа Жош-Лещницкого (чьё имя подсуфлёрила надпись углем на обороте холста), как мои владения осчастливил первый визитёр.

Итак, в мою гостиную повелительно вторгся… да что это на нём? Чёрный смокинг, в летний вечер, это ж надо! Новому знакомому не отказать было в умении горделиво носить как смокинг, так и свой орлиный профиль. Кофейная цыганская страстность так и прыскала из углов морщинок, окружавших линию коротких густых ресниц. Цыганистость предполагала курчавые волосы, но природа вовремя спохватилась: волосы оказались чёрными, однако прямыми, прилично зачёсанными назад. Из нас двоих неосведомлённый наблюдатель не поколебался бы принять за аристократа — его… Осечка, дорогие мои, верность штампам! Фамилия «Жош-Лещницкий» по праву принадлежала мне, а великолепие в смокинге звалось Алойзы Ковальский. Всего-навсего Ковальский. По-английски, мистер Смит. Смит (Ковальский) возглавлял местный краеведческий музей. При виде портретов прицельно сощурился… Опоздал, почтеннейший, опоздал! Раньше надо было расковырять стену в подвале автобазы, а теперь фамильные портреты — моё достояние, и уступать их какой-либо из них музейной экспозиции я не собираюсь.

Ту, которая вошла следом за Ковальским, я сперва ошибочно идентифицировал как его спутницу. Он шёл на таран орлиным носом, она грудью… и какой грудью! Сладкие желейные возвышенности, растопыристо глядящие в разные стороны, словно косящие от смущения — мнимого, учитывая их открытость, наверняка большую, чем позволяют провинциальные нравы. Ложбинку между грудей закрывал, одновременно привлекая к ней внимание, крупный прозрачный гранёный камень. Не алмаз. Кварц, как пить дать. В прошлом мне случалось заниматься и минералогией… Грудь колыхалась так красноречиво, что я не сразу перевёл взгляд на лицо, которое досказало то, в чём стеснялись признаться желейные холмы. Причёска, гладкий лоб и серые глаза холодно твердили, что безразлично, родилась эта женщина белокурой польской красавицей или сделала себя такой, она давно перестала отделять искусственное от естественного. А крупный подвижный рот с горькими складками, ускользнувшими из-под влияния косметологов, силился не выдать, что она упрямо ждёт естественности, и страдает от её недостатка, и старается возместить недостаток в недолгие оставшиеся годы, по истечении которых никакой косметолог не вернёт груди упругость, а глазам — жизнь.

Она тоже прошаркала взглядом по стенам, и взгляд стал испуганным. Ну да, я не люблю новых стен. Я слишком долго жил в новых домах — отвратительно рациональных и отвратительно новых. По моему желанию, интерьеры жилища Жош-Лещницких были выполнены в манере некоторой обветшалости. Потемнелости. Пожухлости, я бы сказал. Поймите и меня, впервые я завёл собственный замок.

Я был уверен, что дама пришла с Ковальским, пока она не крикнула, обернувшись к светлому солнечному проёму двора:

— Павел! Оставь свою машину, хватит! Мой муж, — пояснила она, — сумасбродный автолюбитель.

— Пани Ядвига Турчак, — приклонился к ней в полупоклоне Ковальский.

Павел Турчак, мэр Вильчи, долго топтался на пороге, вытирая о коврик с надписью «Welkome» (в Польше они встречали меня повсюду, в каждом супермаркете) свои блестящие узкие ботинки до скрежета старательно, словно это были облепленные навозом сапожищи. Туфли и костюм стискивали его, не давали глубоко вдохнуть. Ему бы в потёртых портках, да в фуфайке, да на вольный простор! Приземистый, розовоносый, с лысиной, такой отражательно-блестящей, словно он каждое утро после бритья минимум пятнадцать минут чистил её пеной для мытья стёкол, городской голова, как я узнал на собственном опыте, был чиновником деловитым и не бессовестным; где надо, учтивым, где надо, умеющим прикрикнуть и употребить власть… Только не дома. В присутствии жены он делался молчаливым, плюшевым и, кажется, вообще не собирался отходить от машины.

За широкой спиной пана Турчака, возвышаясь над его лысиной, шли и беседовали двое. Один был мой знакомый ксёндз, беглец из Советского Союза дрогобычский первочеловек Адам. Второго он старался заботливо опекать и отечески наставлять, и это не выглядело смешно, хотя тот, второй, был, похоже, его ровесником. Глядя на того, второго, я поверил, что пани Ядвига и впрямь урождённая, а не искусственная, польская красавица, и что пан Турчак, снедаемый автомобильной страстью, в юности тоже был хоть куда и вовсе не натирал лысину пеной для мытья стёкол, потому что и лысины у него тогда никакой не было, а были вот такие льняные волосы до плеч, и открытое лицо Янека из народной сказки, вот в чём фокус-то! На добром молодце Янеке с двух сторон висли девицы, похожие, как двойняшки. Правую, как потом выяснилось, звали Яся, а левую — Бася. Отметив, что у Баси на левой щеке родинка, и вообще, между ними нет ничего общего, кроме цвета волос и худощавых фигур, я потом обращался к каждой из них правильно, чем здорово их разочаровал: они-то, видно, думали меня запутать!

— Пан Жош-Лещницкий, — без церемоний приступил простецкий Янек к делу, отодвинув ксёндза, потеребливая подол свитера (я было подумал, что это кольчуга, да нет, свитер, хотя и штаны выглядели как-то кольчужно), — я режиссёр, представляю самодеятельный народный театр. Прошлым летом мы завоевали второе место в Сопоте, а этим летом ищем площадку, и ваша усадьба идеально подошла бы для действа…

— Войтек! — прикрикнули на него дуэтом пан и пани Турчак. Так значит, Войтек, а не Янек. Самодеятельный театр. Тоже славно.

— Почему бы нет?

— Всего одно представление! Но какое!

— Дорогие гости, стол готов…

Но, как и следовало ожидать, возможность насытиться мало занимала этих совсем не голодных представителей вильчанской элиты. Намного больше интересовали гостей результаты ремонта здания — точнее, то, что они оказались противоположны общепринятым результатам ремонта. Всё правильно, так и задумывалось! Мой ремонт содрал с автобазы изнутри кожу современности, обнажив каменное неколебимое мясо старинной кладки. Нервами и сухожилиями пролегают в своих руслах электрические провода, усиленные паутиной из проволоки. Потолок асимметрично зачернён в формах человеческих силуэтов. Портреты предков смотрятся на этих агрессивных стенах несколько зловеще, может быть, искажённо, но удачно — по-моему, удачно. Это я смею утверждать как специалист по рекламе.

— Пан Анджей, вас тут кошмары не мучают? — вкрадчиво рассмеялась Ядвига.

— У меня отличный сон и, к сожалению, прекрасный аппетит. А у вас, пани Ядвига?

* * *

Кто первым заговорил об инквизиции?

Конечно, впоследствии следователь, разбирая нити и развязывая узлы, в результате опроса свидетелей потребовал, чтобы ему признались: какая холера и с какой целью навела разговор на инквизицию. Честное слово, ничем не смог удовлетворить его законный интерес. К тому времени солнце уже закатывалось, и было выпито немало возмужалых, мускулистых, здоровых красных вин, таких, как «Жигонда» и «Минервуа», и ещё какое-то местное, белое, слабое, но заметно подкашивающее здравый смысл, и съедено жаркое, от которого Адам Григорчук и Ковальский отказались, налегая на рыбные блюда (да, верно, была среда), и я ещё запомнил, что ведущая актриса Войтекова театра Яся громко спросила меня о новостях польской диаспоры в Канаде и застенчиво прикрыла рот ладошкой, услышав, что я из Нью-Йорка. А вот кому засвербило посреди медлительного спокойного июньского вечера произнести слово «инквизиция», ей-же-ей, вообразить себе не могу. Сейчас мне кажется, что всё получилось спонтанно, произошла какая-то нападка на ксёндза со стороны Войтека Турчака, на которую ксёндз ответил примерно так:

— Не приписывайте католической церкви то, в чём она не виновата. Она давно отказалась от инквизиции.

— Слишком поздно! — упорствовал Войтек.

— И зря!

Эту резкую реплику отпустил, как пощёчину, Ковальский. Судя по лёгкому откашливанию среди присутствующих, продолжался какой-то давний спор. Ксёндз притворился, будто крайне озабочен севрюжьим заливным, но директор краеведческого музея рвался в атаку:

— Вы, может, отец Григорчук, не верите, что дьявол способен вмешиваться в дела людей? Может, и в самого дьявола не верите? Какой же из вас тогда священник?

— Как я могу не верить в отца лжи, если в истории инквизиции нахожу прямые свидетельства его вмешательства? Одних людей он заставил верить, что наделяет их неограниченной властью над событиями и природой, а других — что они вправе тех за это заблуждение сжигать.

— Заблуждение? По-вашему, полёт Симона-мага тоже был заблуждением тех, кто видел его собственными глазами?

— Симон-маг низвергся оземь по одной лишь молитве святого Петра. Инквизиция упускала из вида, что Бог всемогущ, и козни дьявольские пред Ним ничтожны.

— Они достаточны, чтобы губить души.

— Но не без свободной воли человека, который вправе выбирать между добром и злом.

— Свободная воля! — встрял в диалог Войтек. — Слышать о свободе от священника — просто цирк! Да просто любая организованная религия, как и любое организованное государство, боится свободы человеческой мысли и, чтобы удержать паству в повиновении, создаёт образ врага. В средневековье врагами объявляли ведьм и колдунов, в недавнем социалистическом прошлом — просто «врагов народа». Эдак кого угодно сжигай…