Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана
Шрифт:
Из этого следует заключить: Бог желает, чтоб мы разрастались, шли в авангарде завоевания мира нашей внутренней ангельской природой и очищали материю, пока она тоже не станет духом. И когда это произойдет, дух Сатаны лишится власти, ибо владычествует он лишь над грубо материальным. И таким образом, наш святой долг перед Богом – размножаться и заселять мир себе подобными, чтобы погрузить его в пиршественную благость. Между нами говоря, не удивлюсь, если однажды утром все мы проснемся и обнаружим, что у нас снова крылья, а совокупляемся мы, целиком перемешиваясь телами.
Но до того времени будем
6. Эна и мексиканец-музыковед (3)
Проснувшись утром, я обнаружил, что Эна незаметно ускользнула, а я делю постель с клубком сибаритствующих кошек. Когда мне наконец удалось их согнать, чтобы застелить сбитые простыни, я увидел пятнышко крови там, где Эна радостно простилась с невинностью.
26
Благодарение Богу. Господь с вами (лат.).
Вечером Эна пришла, как обычно, и я преподнес ей коробочку. В ней лежало обручальное кольцо моей бабушки.
– Эна, выходи за меня замуж, – сказал я. – Пожалуйста.
Она смотрела на кольцо и вроде сильно побледнела.
– Я бы очень хотела, – сказала она, – но… дело в том, что я не могу. – Вид у нее был несчастный.
– Ну, раз хочешь, значит, можешь. Что тебе мешает?
– Я пока не могу сказать, но когда скажу, надеюсь, ты поймешь. – Лицо ее прояснилось: – Но я могу просто жить с тобой, если хочешь.
– Но пожениться-то лучше! – в недоумении воскликнул я.
– По мне тоже лучше пожениться, но это было бы несправедливо.
– Несправедливо к кому? К твоим родителям?
Она разволновалась:
– Нет-нет, этого я тоже пока не могу объяснить. Но обещаю тебе, что скажу завтра, честно.
Я ничего не понимал.
– Ладно, но жить ты со мной будешь?
Она застенчиво улыбнулась:
– О да, конечно.
Я нагнулся, поцеловал ее в лоб и сказал:
– Ну, а теперь пошли в постельку.
– В постель? – ошеломленно переспросила Эна.
– Да, в постель. Прошлой ночью это было так восхитительно, я ни о чем думать не могу, хочу только снова любить тебя.
– Прошлой ночью? Снова? – изумилась она.
– Забыла, ты хочешь сказать? Что, очередная шуточка?
Эна замерла, потом сказала:
– Нет, конечно, я не забыла, но не слишком ли часто? Ее простодушие меня рассмешило:
– Да что ты, Эна, этим можно заниматься, когда хочешь.
Похоже, она сильно колебалась; затем, сжав губы, сказала:
– Но, мне кажется, я еще не готова.
– Готова, готова, – ответил я, помня удачливую решительность героя «Унесенных ветром». – А если нет, то очень скоро будешь.
Эна вновь продемонстрировала многоликость: этой ночью она была совершенно иной. Все время просила меня быть нежным и милым; вначале никак не могла расслабиться,
но в конце концов все прошло восхитительно, как и накануне. На сей раз она оставалась со мной всю ночь, а утром разбудила сладким поцелуем, приготовила кофе и сказала:– Я тебя правда очень люблю.
– Оставайся у меня, и мы будем говорить это друг Другу каждое утро.
– Я приду вечером, и мы во всем разберемся. А сейчас пойду умоюсь.
Когда она вернулась, посвежевшая и причесанная, я спросил:
– Querida, [27] как тебе удалось потерять невинность дважды? – Я указал на еще одно кровяное пятнышко на простыне.
– Вот странно! – ахнула она, а потом прибавила: – У меня немного болело после первого раза, и я думала, еще не совсем зажило. Я потому и сказала, что не готова.
27
Любимая (исп.).
Она не смотрела на меня, хотя вроде бы покраснела и пыталась скрыть улыбку, но больше я об этом не думал. Я в технической стороне девственности не разбираюсь, девственница – большая редкость в наши дни, и сей аспект остался за пределами моего весьма обширного опыта.
– А как смыть кровь с простыни? – спросил я.
– Да просто замочи и посыпь солью или еще чем-нибудь.
– Ладно, неважно. Может, оставлю на память.
Она похлопала меня по щеке и сказала:
– Я у тебя вся буду на память, не только моя кровь. Вечером из темноты выступили две тени и, держась за руки, двинулись к двери дома, где я стоял, привалясь к косяку. Перед этим я понарошку боролся с одной своей кошкой и весь был покрыт пылью, потому как зверь решил нынче не играть в поддавки. Я подумал: «Кого это Эна с собой привела?», увидел, что это еще одна девушка, и решил – наверное, взяла с собой подругу.
Но когда они вышли на свет фонаря, я застыл от изумления. Потеряв дар речи, грузно осел и машинально потянулся за сигаретами. Руки сильно тряслись, и я уронил спички, а с незажженной сигаретой, свисавшей изо рта, выглядел до того нелепо, что девушки захихикали. Наконец одна произнесла:
– Это что-нибудь объясняет?
– Две? – глупо спросил я. – Две? И все время было две?
Они кивнули, и та, что справа, сказала:
– Я – Лена, а это – Эна.
– Скажи, что не сердишься, – льстиво пропела Лена. Она опустилась на крыльцо и уперлась подбородком в мою коленку, дразня нарочито покаянными карими глазищами, а Эна подошла и взъерошила мне волосы. И они на пару начали эту дьявольскую игру, которая отныне стала проклятьем и счастьем моей жизни.
– Не надо, не сердись, – сказала Лена. – Поначалу мы хохмили, чтобы подразнить мексиканца. Понимаешь, у нас мексиканцев за дураков держат, и вроде бы получался славный розыгрыш.
– Но нам, – продолжила Эна, – понравилось слушать, как ты играешь, а потом мы обе в тебя влюбились, и все вдруг стало очень серьезно. И мы поняли – ну все.
– По правилам игры, – подхватила Лена, – нельзя было ни о чем друг другу рассказывать, чтобы дать тебе шанс догадаться, но ты так и не догадался.