Бесславие: Преступный Древний Рим

Тут, опять же, обращают на себя внимание до неправдоподобия колоритные детали – бритье клиентов не где-нибудь в тихом переулке, а на оживленной улице; то, что раб ходит к цирюльнику. Да и сама причина гибели раба нелепа, словно взята из анекдота. Неужели можно думать, что подобное случалось регулярно? Снова перед нами нарочито гипотетическая ситуация, придуманная исключительно для рассмотрения соответствующих правовых коллизий. Мы не хотим сказать, что на римских улицах царили тишь да гладь: всегда имел место тот или иной риск. Но законом предусматривалось наказание, к примеру, и для заклинателей змей, которые показывают прохожим своих питомцев, – на тот случай, если рептилии причинят кому-нибудь вред (Дигесты, XLVII.XI.11). Но мы же не будем всерьез считать, что заклинатели змей встречались в Риме на каждом углу, а их пресмыкающиеся питомцы то и дело нападали на зевак?

Оценивать степень распространенности уличной преступности в античном Риме довольно сложно еще и в связи с тем, что во всех отношениях этот город был неповторим. В пору расцвета Рима численность населения в городе достигала миллиона человек. Армии доступ в город был, как правило, закрыт, а охрана порядка поручена vigiles (дозорным) из учрежденной при Августе ночной городской стражи; однако их первоочередной задачей было всё-таки пожаротушение (город-то по преимуществу оставался деревянным), а пресечение воровства являлось вторичной функцией. Богатые обитатели больших домов имели возможность защищать себя от вторжений самостоятельно, выставляя охрану, состоявшую из рабов, и отстраивая высокие заборы. За городской чертой Рима для поддержания порядка значительно чаще использовали солдат, тем более что многочисленные войска как раз и были расквартированы за городом. Как правило, этого было вполне достаточно для обеспечения мира и спокойствия. Начнем с того, что правительство и так очень рьяно следило за поддержанием общественного порядка: так, любые мятежи, восстания и налоговые бунты пресекались в зародыше. Солдаты были расквартированы по городам и весям, что явно подразумевало их помощь в поддержании правопорядка. Центурионы (сотники) на местах принимали жалобы от населения по поводу даже относительно мелких нарушений и имели возможность зорко следить за смутьянами. Мы не хотим сказать, что малочисленное, но повсеместное присутствие военных в должной мере обеспечивало стабильность на всей обширной территории империи; это лишь опровергает мнение, будто правительство не питало ни малейшего интереса к борьбе с мелкой преступностью на местах. А сегодня – часто ли вам доводится видеть полицейских на улицах? А разве их отсутствие в поле нашего зрения говорит о высоком уровне преступности или пассивности властей? Напротив, малочисленность полиции вполне может свидетельствовать о законопослушном населении; о том, что буквально нескольких офицеров достаточно для удерживания подавляющего большинства граждан от реализации каких бы то ни было преступных замыслов.

Сформировать заключение относительно реального уровня насилия, существовавшего в древнеримском обществе, затруднительно сегодня еще и вследствие нашего предвзятого отношения к проблеме. Античный Рим привычно ассоциируется в нашем сознании со строгим порядком и добротным государственным управлением. Об этом наглядно свидетельствуют даже наши вкусы в архитектуре: возводя здания всевозможных государственных учреждений, мы охотно придерживаемся традиции классицизма. Особенно это заметно на примере памятников архитектуры XIX и начала XX века, когда владыки европейских империй всячески подчеркивали свою преемственность по отношению к великой Римской империи. Более современным и демократичным властям также свойственно всячески подчеркивать свою верность римской традиции. Достаточно вспомнить монументальные публичные здания в Вашингтоне, столице США. Тот же Капитолий, где заседает Конгресс, самим своим названием равняется на Капитолийский холм, где в античности проводились заседания римского сената и народные собрания. А колоссальный монумент Вашингтону в виде высокого обелиска в древнеегипетском стиле отсылает нас ко множеству подобных колонн, привнесенных в облик Рима в качестве символов его имперской мощи. Рим прочно ассоциируется с государственной стабильностью, сильной властью и строгим порядком – и в массовом сознании, и в популярной культуре. Даже в фильме «Житие Брайана по Монти Пайтону» [8] один из последователей Брайана вынужден в разговоре с Реджем признать, что римское господство приносит Иудее немало полезного: «И по улицам ночью теперь не страшно ходить, Редж».

8

«Житие Брайана по Монти Пайтону» – британская кинокомедия 1979 года, высмеивающая шаблонные представления об эпохе и событиях, описанных в Евангелиях.

На деле римское владычество, конечно же, отнюдь не всегда и не во всем благотворно сказывалось на жизни порабощенных народов. Да и солдаты далеко не всегда употребляли силу лишь для наведения порядка. Император Септимий Север заслужил упреки в привнесении в жизнь Рима беззакония как раз из-за того, что разместил в стенах города слишком много войск. Всякий, кому доводилось жить по соседству с армейскими казармами, подтвердит, что солдаты имеют обыкновение привносить в жизнь городка и толику беспорядка. Еще хуже то, что Север, если верить источнику (автор которого, впрочем, несколько высокомерен), отказался от привычной практики набора преторианцев исключительно среди жителей Италии, Испании, Македонии и Норика (провинция на территории современной Австрии), а стал принимать на службу солдат отовсюду, рассчитывая, что получит гвардию, лучше знакомую с воинскими обязанностями. Казалось бы, справедливо, – вот только, как сетует историк, в результате привлечения в гвардию выходцев из самых разных земель Рим наполнился «разношерстной толпой солдат самого дикого вида, совершеннейшей деревенщиной в речах и обхождении» (Кассий Дион, Римская история, LXXV.2.4–6) [9] . Снобизма Диону, конечно, было не занимать, но правда и в том, что солдатам иногда свойственно самостоятельно устанавливать порядки. А кроме того, римские воины снискали дурную славу среди населения многих городов и селений, которые хищнически разграбили.

9

Фрагменты книги LXXV даны в переводе Н. Сивкиной.

Многие государственные усилия по борьбе с преступностью вовсе не подразумевали назначения уполномоченных или чиновников, отвечавших за обеспечение правопорядка. Вместо этого правительство реагировало на разгул насилия мерами устрашения, в частности показательными казнями преступников, которых удавалось задержать. Как отмечалось в одном законе, «признано, что пользующихся дурной славой разбойников следует распинать на крестах в тех местах, где они занимались разбоем, чтобы и другие, видя это, удерживались страхом от подобных преступлений». Власти полагали также, что родным и близким жертв будет «утешением, что наказание осуществлено в том же самом месте, где разбойники совершали убийства» [10] . Руководствуясь той же логикой, особо опасных убийц приговаривали к растерзанию зверями на арене (Дигесты, XLVIII.XIX.28.15). Сегодня такой подход шокирует нас своей излишней жестокостью: всё-таки наказание должно быть соразмерно преступлению. Но не следует забывать, что это лишь современная точка зрения. А между тем вплоть до XIX столетия считалось само собой разумеющимся, что преступников следует наказывать примерно, дабы другим было неповадно им уподобляться. Раз уж всех головорезов переловить не получится, так лучше уж тех, кто попался, карать с показной жестокостью – в назидание остальным и в надежде повлиять на нравы и поведение криминального мира. Таково было общепринятое мнение.

10

Здесь и далее фрагменты «Дигест» даны в переводе под редакцией Л. Кофанова.

Классификация насильственных преступлений

Преступное насилие всегда отличалось разнообразием форм. Убийство, судя по всему, считалось предосудительным в человеческом обществе всегда и везде, и Древний Рим тут не исключение. В римском праве проводилось четкое различие между предумышленным убийством и случайным лишением жизни. Если один человек пронзил другого мечом, убийство считалось преднамеренным. Если же в драке один человек ударил другого подвернувшимся под руку предметом, пусть и металлическим, но не с намерением убить, то следовало смягчить наказание (Дигесты, XLVIII.VIII.1.3). Как мы вскоре увидим, при определенных обстоятельствах даже убийство грабителей оставалось ненаказуемым. Таким образом, в отношении трактовки бытового насилия или самообороны и защиты имущества древнеримское право немногим отличалось от современного.

Что действительно поражает, так это обилие насильственных преступлений на бытовой почве среди местного населения на всей территории Римской империи. В датированной 47 годом н. э. жалобе описан спор между скотоводом и наемным пастухом, требовавшим выплаты задолженности. По словам работника, хозяин сначала принялся оскорблять его и его жену, а затем жестоко избил женщину, невзирая на ее беременность. В результате ребенок родился мертвым, а жена пастуха слегла (P. Mich. 228). Текст заставляет почувствовать атмосферу тяжелой борьбы за выживание, которую вела большая часть населения Римской империи. Никаких добрососедских отношений. Напротив, мы видим общество, где каждый бульдожьей хваткой вцепился в то немногое, что имеет, а неимущие остервенело бьются за то, чтобы хоть что-то урвать. Здесь важно постоянно помнить еще и о том, что ни о каком ощутимом экономическом росте в античном мире не было и речи; большинство населения, вероятно, балансировало на грани физического выживания. Скудность ресурсов делала рядовых жителей империи крайне уязвимыми перед лицом любых экономических потрясений. Неудивительно, что подобный социальный контекст порождал жестокую конкуренцию, при которой каждый видел в соседях злейших соперников в борьбе за скудные ресурсы, а не ближних, с которыми нужно делиться последним куском. Из другой жалобы следует, к примеру, что некий чиновник по имени Аврелий Гераклеид понес имущественный ущерб от кого-то из завистливых соседей. Пока он был в отлучке по делам, из его хозяйства пропал осел, а позже животное нашли связанным и умерщвленным, предположительно кем-то из местных жителей, затаивших зло на чиновника (SB 6.9203). Еще пример: жена некоего Немесия, сборщика налогов, заявила центуриону о бесследном исчезновении мужа, ушедшего из дома в Филадельфии (современный Эль-Файюм в Египте) днем 2 марта 207 года. Поиски пропавшего без вести не принесли результатов (P. Gen. 17). Судьба этого человека неизвестна, но, судя по всему, незавидна.

Образ жестокости – часто, казалось бы, беспричинной – красной нитью проходит через все материалы, дошедшие до нас из Египта эпохи римского владычества. Житель деревни Новые Птолемии заявил о поджоге неизвестными его гумна (BGU 2.561). Некто по имени Петсир жалуется на соседа Патуния, жестоко избившего его за то, что он ехал на своем муле через недавно возделанный соседский огород (P. Mich. 5.229, 48 год н. э.). Множество конфликтов разгоралось вокруг прав на землю, что зачастую бесповоротно портило отношения между соседями. Один из законов предусматривал наказание за ночную порубку фруктовых деревьев в чужих садах. И какие мотивы могли быть у столь пакостных действий, кроме черной зависти или лютой ненависти к соседям? В целом люди, похоже, были быстры на расправу в случае любой конфронтации. В 218 году некий Афинх подал жалобу на кондитера Ахилла, избившего его рабыню и изуродовавшего ей губу. Первый высказал обидчику всё, что думает «о его необычайной гнусности». Перепалка быстро переросла в драку. «Затем он напал и на меня с кулаками и бранью, – заявляет потерпевший. – Мало того, он меня еще и камнем по голове ударил» (P. Oxy. 33.2672.11–18). Во всех этих жалобах поражает изобретательность, с которой люди, не ограничиваясь словесной бранью, наносили друг другу физический вред, используя помимо кулаков и мечи, и дубины, и любую подвернувшуюся утварь.

Во многих прошениях чувствуется жгучая обида на несправедливость, а также гнев из-за варварского и непристойного поведения преступников. В обвинениях, как правило, муссируются мельчайшие подробности причиненных потерпевшим травм и содержатся требования наказать обидчиков. Очень часто в заявлениях встречаются два весьма красноречивых древнегреческих термина – bia и hubris, то есть «насилие» и «дерзость». Распространено и обвинение в «бандитских» действиях. Жертвы, похоже, чувствовали себя оскорбленными неподобающим их статусу обращением со стороны обидчиков и явным нарушением этими последними неписаных правил цивилизованного общежития. Частота жалоб, однако, наводит на мысль, что наглое применение силы являлось неотъемлемой частью быта египетской деревни. Зачастую, в конечном счете, лишь насильственным путем разрешались споры даже между давними знакомыми. В других случаях насилие носило спонтанный характер. Бывало, что ограбленных еще и избивали. Но о чем это говорит? О попытках защититься и отстоять дорогие сердцу личные вещи, которые иначе едва ли удастся вернуть? О крайней нужде, побуждающей вцепляться в то, что имеешь, мертвой хваткой и биться до последнего? Или же перед нами лишь примеры ухищрений потерпевших, стремившихся разжалобить судей жуткими подробностями, дабы те приняли их дела к рассмотрению? Вероятно, имели место все три мотива. В любом случае это лишний раз подчеркивает высочайшую значимость статуса человека в глазах местного сообщества той эпохи: мелким в современном понимании происшествиям с незначительным ущербом придавалось в античном обществе огромное значение. А всё потому, что в ту пору все были буквально одержимы погоней за престижем.

Показательно, что и в самом городе Риме уличная жизнь изобиловала насилием, не слишком уступавшим, если судить по дошедшим до нас свидетельствам, в плане интенсивности и частоте происшествий происходящему в земле египетской. Философ Сенека предупреждает: чем ниже классовая принадлежность людей, тем вероятнее ожидать, что они будут «применять силу, ссориться, кидаться в драку и предаваться безудержному гневу» (О милосердии, I.7.4) [11] . Также и у историка Аммиана Марцеллина находим описания бурных споров и ссор среди плебеев в общественных местах Рима IV века (Римская история, XXVIII.4.28–31). Зачастую насилие проистекало из увлечения азартными играми, особенно в тавернах. Сохранились (например, в баре Сальвия в Помпеях) изображения дерущихся игроков, которых хозяин питейного заведения вышвыривает на улицу. Теснота и убогость городского быта, вероятно, также немало способствовали усугублению буйных наклонностей. Иногда драки разгорались из-за вопросов чести, проще говоря – статуса и репутации в окружении. Согласно Цицерону, чувство собственного достоинства было развито у рядовых римлян не столь сильно, как у аристократии, но и для них оно служило мощным стимулом, поскольку «не бывает людей настолько неотесанных, чтобы стыд и обида их не мотивировали» (Подразделения риторики, 91–92). Люди, вероятно, были поистине глубоко озабочены своей репутацией, прежде всего среди соседей, и готовы стоять насмерть, защищая свое доброе имя в глазах местного сообщества.

11

Фрагменты произведения даны в переводе М. Позднева.

К слову, отношения между самими местными сообществами бывали настолько натянутыми, что дело порой доходило до омерзительных побоищ. Тацит приводит пару таких примеров. Первый случай датирован 59 годом, когда в Помпеях, «начавшись с безделицы, во время представления гладиаторов <…> вспыхнуло жестокое побоище». Местные жители и жители расположенной неподалеку Нуцерии начали конфликт со словесной перепалки, в какой-то момент принялись бросать друг в друга камнями, затем достали мечи – и полилась кровь (Анналы, XIV.17) [12] . В другом случае всё началось с распрей на почве обоюдных краж урожая и скота между жителями городов Эя и Большая Лепта, что на средиземноморском побережье современной Ливии, а завершилось в 70 году полноценным кровопролитным сражением; стороны выступали в боевом строю. Жители Эи, уступавшие противникам численностью, призвали на помощь гарамантов – свирепый народ, обитавший на границах империи. Вместе они наносили лептийцам тяжелые удары до тех пор, пока лептийцы не попрятались за городскими стенами (История, IV.50). Оба примера, конечно, относятся к разряду крайностей, иначе настолько пропитанный патрицианским духом историк, как Тацит, делами плебеев особо не интересовавшийся, едва ли счел бы их достойными включения в анналы. Тем не менее они наглядно показывают, до каких ужасов порой доводил обитателей Римской империи местечковый патриотизм. Ну а за пределами городов, похоже, повсеместно пышным цветом процветал еще и дорожный разбой. Люди побогаче без вооруженной охраны в путь не пускались. Путники победнее сами охрану нанять не могли и старались держаться ближе к эскортам богачей. Эпиктет, например, советует путешественникам не ездить по дорогам в одиночку, если они слышали, что здесь орудуют разбойники. Нужно подождать, пока в путь отправится посол, помощник правителя или сам правитель, чтобы примкнуть к окружению этих особ и проследовать в безопасности (Беседы, IV.1.91). Но и при таких предосторожностях даже и знатные люди порой пропадали бесследно. В одном из своих писем Плиний Младший рассуждает, есть ли смысл поискать следы без вести пропавшего в пути знакомого всадника Робуста; едва ли, говорит он, что-то получится, поскольку подобная судьба не так давно постигла и его земляка – центуриона Метилия Криспа: «Погиб ли он от руки своих рабов или вместе с ними, неизвестно; только больше не появлялся ни он сам, ни кто-либо из его рабов» (Письма, VI.25) [13] . Также и Цицерон в одном из писем Аттику сетует, что не получал его предыдущего письма, переданного с другом Луцием Квинкцием, поскольку того ранили и ограбили по дороге (Письма к Аттику, VII.9.1).

12

Фрагменты произведения даны в переводе А. Бобовича.

13

Фрагменты произведения даны в переводе М. Сергеенко, А. Доватура и B. Соколова.