Бессмертны ли злые волшебники

Она родила сына. Когда мальчик умер, Блок отмечал в дневниках годовщины его рождения — с глубоким состраданием к женщине, которую любил с дней юности.

Он любил ее с той всепобеждающей человечностью, которой уже ничего не страшно. Даже то, что, казалось бы, может убить любовь. Строки в его дневниках о жене, по-моему, самое печальное и высокое, что писал когда-либо мужчина о женщине. Читая их, понимаешь, что такое одиночество и что такое верность.

Истину о человеке, тем более большом и сложном, как Блок (да и любом, наверное), нужно исследовать терпеливо. И когда эта истина тебя коснется, с особой остротой ощущаешь то целомудренное, прекрасное и ранимое, что живет в человеке. Постаревший, тридцатидвухлетний, он ночью писал о ней в дневнике: «Милая моя спит… Спи, милая, голубушка, если бы я мог тебе помочь». Она была за стеной. «Господь с тобой, милая. Спи».

«Согласна, — ответите, возможно, вы мне, — истина о Блоке сложнее, чем мне казалось, но разве это что-то меняет, разве не уходит любовь?!»

Да. Да.

Французский писатель Жюль Ренар в маленькой чудесной новелле рассказал о ночи. Он писал:

«Ночь снашивается от употребления.

Она снашивается не сверху, не в звездах. Она снашивается, как платье, которое волочится по земле, между булыжниками и деревьями, уходя в глубь мрачных пещер и сырых подземелий».

Так же снашиваются, наверное, и человеческие отношения. Нет! — я не зову оторваться от земли, чтобы «в звездах» попытаться сохранить крепость человеческих отношений. Я испытываю давно завистливую нежность к людям, которым удается звезды заставить опуститься на землю, чтобы ночь перестала «снашиваться».

Я пишу с нарастающим чувством тревоги: мне кажется, что вот, почти закончив книгу, я еще не передал читателю самого существенного. Я понимаю: может быть, нужно только несколько строк, чтобы этовошло в книгу, но вот же не выходят они из-под пера.

И я догадываюсь, почему не выходят: боятся!

Боятся, что истины, которые чувствуют себя в сердце естественно и уверенно, как дома, на белом листе бумаги стушуются от смущения и останется одна бесполезная красота слов.

А что, если вернуться к образу ночи, которая «снашивается» не сверху, не в звездах, а на земле, между булыжниками? Что еще рассказано о ней?

Дальше Ренар повествует:

«И каждое утро, когда уходит ночь, куски ее одежды, зацепившись, виснут где попало.

Так рождаются летучие мыши».

Кто-то, тоже из больших писателей, говорил о «летучих мышах одиночества». Образ необычайно точный и глубокий. Во-первых, потому, что летучие мыши, даже когда их много, летают каждая будто бы сама по себе. Во-вторых, в-четвертых и в-десятых, что может быть печальнее летучей мыши! И потом: странная она. Ее вражда с самым естественным в жизни — солнцем, ее колдовской дар ощущать мир, не видя. Так же странно человеческое одиночество.

И нет большего несчастья. Потому что каждый из нас рождается не для того, чтобы жить для себя, а для того, чтобы бытьдля других. Именно в отношениях с другими человек себя строит.

Строители в старину обладали многими секретами мастерства, которые были потом забыты, утрачены. Они, говорят, владели и тайной замкового камня. Казалось, сооружение вот-вот рассыплется, а оно стояло тысячелетия, разрушаясь лишь от «седой старины», потому что с непостижимой, сверхматематической точностью было найдено место закладки небольшого камня, державшего исполинские своды. Я думаю, что есть такой замковый камень и в человеческих отношениях. Имя ему — верность. И это тоже тайна (недаром Блок в одном из стихотворений писал: «…тайна верности твоей»).

Но тайна эта, к счастью, не утрачена, и утрачена не будет человеком никогда. И счастлив, наверное, может быть только человек, владеющий ею. И он никогда не будет одинок. Верность сообщает союзу человек — человек непреходящее, неубывающее духовное богатство. Это было понято уже очень давно, когда сложили народные песни о Пенелопе, ожидающей бесчисленный ряд лет странствующего вдали от дома Одиссея, и, несомненно, даже раньше…

Если верность — тайна, как овладеть ею?

Но я, кажется, уже написал те несколько строк, без которых это повествование казалось мне неполным… Я хочу, чтобы ТЫ НИКОГДА НЕ БЫЛ ОДИНОК.

А чтобы овладеть этой тайной, надо понять в юности, что ею стоит овладеть и отнестись к ней с той величайшей серьезностью, которой она заслуживает.

И еще хорошо бы не забывать ряд старых добрых истин. Одну из них когда-то сжал в упругую формулу философ Кант.

«Поступай так, — писал он, — чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице и в лице всякого другого так же как к цели и никогда не относился бы к нему только как к средству».

Это, видимо, одна из самых мудрых истин, понятых человеком за его трудную историю. Нет ничего более опасного и бесплодного, как видеть в человеке средство.Настолько велик и сложен человек, что может быть только высшей целью— во всем. Оттого, что к человеку относились, как к средству, распадались малые и большие союзы. Умирала любовь двоих. Погибали цивилизации.

Отношение к человеку, как к средству, называют утилитарным. Утилитаризм этот носит иногда в наше время оттенок интеллектуальности — в соответствии с особенностями века. Десятиклассники, которые не пошли хоронить учителя, потому что не испытывали на его уроках особой радости, помогают нам понять характер этого — внешне облагороженного интеллектуальными веяниями — утилитаризма. Он, конечно, не менее опасен, чем самый откровенно-жестокий, обнаженный. В чем-то, быть может, даже более опасен, потому что создает впечатление сверхсовременных и обаятельно-юных требований к человеку, этакого «кибернетического максимализма», за которым седовласое, в тысячелетних морщинах, не желающее помирать равнодушие.

Столь желаемое, особенно в наш век, равновесие между умом и сердцем осуществимо лишь при условии глубоких и мощных, прекрасных душевных движений. Эти движения имеют не только этическую, но и большую социальную ценность. Внутренний мир человека не личное его дело. Сложное единство этих «миров» и составляет духовную атмосферу времени, нравственную жизнь общества. Не потому ли революционеры во все века, а Маркс и Ленин в особенности, относились к внутреннему миру человека с глубочайшим и сосредоточенным вниманием?

Все движения человеческой души, даже тончайшие и интимнейшие, направлены на создание определенных социальных ценностей. Я мысленно вижу Ленина, слушающего «Аппассионату» Бетховена.

Но если это верно, то отсутствие истинно человеческих душевных движений, несомненно, может разрушить уже имеющиеся ценности…

В этой книге я много писал об узнавании человека человеком, пытаясь раскрыть сложную логику узнавания — его лабораторию.

В отношении к человеку, как к высшей цели, я вижу последнюю ступень узнавания: самую высокую, самую нужную. Ради нее стоит не только идти — карабкаться вверх! Но лучше, точнее, пожалуй, определить это не как последнюю ступень узнавания, а как естественный вывод из него. Чем лучше узнаешь человека, тем полнее понимаешь ясную мудрость Марксовой формулы-мечты о «развитии человеческой силы, как самоцели». Только развитие (эта формула-мечта, как музыка, ее хочется повторять и повторять) человеческой силы, как самоцели, может обогатить мир величайшими, ни с чем не сравнимыми материальными, духовными, этическими ценностями. Антиутилитаризм именно потому, что человечен, и поразительно результативен.Если до десяти дней, которые потрясли мир, чудесное марксово определение, было больше мечтой и меньше формулой, то теперь, когда великая революция перестроила нашу страну и перестраивает планету, оно больше формула и меньше мечта.

В девятнадцатом году А. Блок написал статью «Крушение гуманизма». Статья эта, как и «Двенадцать», насыщена ритмами революции, в ней поэт говорит не только о гибели «старого доброго гуманизма» — гуманизма не масс, а избранной человеческой личности, но и о том, что миллионы, сокрушающие обреченный мир, несут в себе первоначала новой великой культуры, великого гуманизма. Блок чувствовал могущественные возможности этого гуманизма, но, конечно, не видел его реальных очертаний: был ранний-ранний час утра нового мира.