Бессмертный полк. Истории и рассказы

Он был в оккупации десятилетним подростком, и теперь уже он единственный свидетель расстрела на Кукиной горе в Каспле под Смоленском. Расстреляли тогда 157 человек – коммунистов, евреев и простых жителей. Сейчас на месте их захоронения установлен памятник с их именами. Дети, школьники ухаживают за братской могилой. Муж был не только свидетелем расстрела, но и участвовал в спасении ребенка. Когда приговорённых вели на расстрел мимо дома, где Костя жил с мамой, в их огород мать успела бросить младенца. Семья мужа спасла этого младенца и передала его в еврейские семьи в Рудню. А ведь их могли за это расстрелять. В семье мужа было шестеро своих детей. Он подробно описал это в своей книге «Война глазами подростка».

Наверное, страшное военное детство закалило меня, научило выживать и бороться за своих дорогих людей, друзей. Видимо, выработался иммунитет на выживание. Но иногда щемит сердце от того, что не получилось полноценного детства с милым отцом. Его заливистым смехом, игрой на аккордеоне. Он был красавец ростом 180 см. Что в вечной печали прожила жизнь мама, бывшая в той, довоенной жизни плясуньей и певуньей. Я и сейчас бережно храню ее туфельки, в которых она танцевала чечетку. И опять задаю себе вопрос «за что?» все это с нами произошло. И вот теперь портрет отца, старшего лейтенанта, кадрового офицера, погибшего в первые дни войны, я несу в нескончаемом людском потоке, и потом снятся эти молодые, глядевшие на всех с портретов, и, наверное, своими несостоявшимися радостями жизни предостерегающие нас от беды. Хотя сами уже никогда не смогут обнять своих внуков и правнуков, порадоваться их успехам и тому счастью, что над ними мирное небо.

Алла Васильевна Исаченкова

Разведка боем

Мой дедушка, Абрамов Евгений Михайлович, родился 1 ноября 1920 года в деревне Марково Озёрского района Московской области. До войны работал на ткацкой фабрике в городе Озёры помощником мастера.

В 1940 году был призван в армию, проходил службу на полуострове Ханко, где и встретил начало войны.

Вернувшись с войны, практически ничего не рассказывал о своей службе. В ноябре 1941 года газета «Правда» написала о героической обороне полуострова Ханко, где говорилось о том, как «горстка храбрецов, патриотов земли советской, презирая смерть во имя победы, являла пример невиданной отваги и героизма». На что Евгений Михайлович ответил: «Никаких я героических подвигов не совершал. Мне просто неудобно, что вы меня выделяете. От товарищей неудобно…»

После войны продолжил работать на ткацкой фабрике. Всю жизнь прожил в г. Озёры.

Евгений Михайлович умер 13 августа 1995 г.

О нем сохранились две заметки в газетах (они на фото). Также дедушка написал фрагмент своих воспоминаний, которые сохранились в виде тетрадных записей. Вот что он писал:

После Ханко – Кронштадт

В начале декабря 1941 г., оставив полуостров Ханко, пришли в Кронштадт. Как я после понял – в этом была большая необходимость.

Веселый, чистый довоенный городок был на себя не похож. Шла первая блокадная зима, не работали водопровод, канализация, отопление, не было света. От частых бомбежек и обстрелов вылетели стекла в окнах домов, повсюду властвовал голод.

Остров Котлин, на котором стоит Кронштадт, расположен в 30 км на запад от Ленинграда: 7 км до южного берега, 20 км до северного берега. Окружен насыпными фортами с находящимися на них батареями разных калибров, что создавало его неприступность.

Южнее Кронштадта на берегу находился город Ораниенбаум. Его противник не мог взять из-за сильного огня кронштадтских батарей, но врагу все-таки удалось выйти к морю на участке протяженностью 15–20 км между Ленинградом и Ораниенбаумом. Немцы заняли прибрежные города: Урицк, Стрельну, Петергоф.

Севернее Кронштадта берег захватывали финны. Море покрылось льдом, по которому могли пройти даже легкие танки. Кронштадт оказался под угрозой быть отрезанным от Ленинграда.

Корабли, имеющие свой ход (не поврежденные), ушли в Ленинград, оставив фарватер в торосах, спаянных из глыб льда. Часть моряков сняли с ушедших кораблей, и на базе отряда, пришедшего с Ханко, был создан батальон морской пехоты, расквартированный в Кронштадте. У нас не было опыта воевать в пехоте, но зато злости и ненависти к врагу за все виденное и пережитое было предостаточно. Мне довелось в этом батальоне служить во взводе разведки командиром отделения. Много было разных заданий – это и ночные поиски, разведка минных полей противника, наблюдение за противником с близкого расстояния в ночное время.

Почти каждую ночь напролет, предоставленный всем морозам, ветрам и метелям, стоял батальон на льду. Первая военная зима была холодной. Многое забылось со временем, но одна из операций запомнилась хорошо.

Приказ, как всегда, был коротким: вклиниться в оборону противника, взять языка, выявить огневые точки противника.

Отряд численностью в 13 человек вышел с угла военной гавани с наступлением темноты, потому что с бугристого берега Петергофа противник просматривал всю территорию. Шли 15 км, т. е. маршрутом наших дозоров до полузатонувшего и вмерзшего в лед корабля, который был как бы границей между кронштадтским и ленинградским дозорами. Далее повернули в сторону Петергофа, прошли фарватер, обошли минное поле противника. Лед был покрыт снегом сантиметров на 15–20. Когда надо было ползти, разделились: головным пошел командир отделения Зарецкий с тремя матросами. Я с тремя матросами – слева метров на 30–40. С правой стороны, на таком же расстоянии, командир отделения Шмелев с двумя матросами и немного сзади – командир отделения Зимичев с одним разведчиком, как бы связным. Зимичев был старшим. Подползая к берегу противника, я обратил внимание на его поведение. Обычно они, не стесняясь, простреливали местность из пулеметов, освещали осветительными ракетами, а тут – тишина, и где-то в глубине мигнули как бы карманным фонарем. О замеченном немедленно, через разведчика, доложил Зимичеву, который передал: «Несмотря ни на что, задание надо выполнить». Для себя уяснил, что внезапности не получится – будет бой, и далеко не равный.

Евгений Михайлович Абрамов

Подползли к ограде, похожей на церковную, за поросшей акацией одноэтажное каменное здание (на топографической карте оно значится как музей, но это не тот красавец музей, который стоит на бугре, в окружении фонтанов, а внизу, прямо у берега и вдается немного в море). По обе стороны бетонные причалы для подхода кораблей, высотой около двух метров. Снегу здесь было больше, даже переходил в сугробы.

Зарецкий прошел к берегу вдоль ограды. Я вышел на его след, и вдруг удар – наподобие сильно хлопнувшей двери. Это был выстрел ракетницы. Над нами повисла осветительная ракета, стало светлее, чем пасмурным зимним днем.

Пока висела ракета, немцы не стреляли, как бы выбирая цель и уточняя, сколько нас. То же делали и мы. В этом музее, видимо, у них никого не было, а то бы они нас расстреляли в упор, а может, чего-то ждали. Как только ракета погасла, а другая не успела взлететь – раздалось несколько пулеметно-автоматных очередей, как бы трусливых, одна из которых сразила Зарецкого. К сожалению, я не помню его имени и откуда он родом, помню только, что он был хороший, простой парень, и, когда собирались в разведку, спросил его, почему он не берет маскировочный халат. Он сказал, что у него белый полушубок, под цвет снега, и что халат стесняет движения. Вот, видимо, немцы и приняли его за главного. А дальше начался ураганный огонь.

У меня ранило матроса в ногу, и он начал отползать. Дернулся другой – пуля попала в руку. Проползли мимо разведчики Зарецкого. Невозможно было ни стрелять, ни командовать, стоял сплошной ад, метель не от ветра, а от пуль. Остался у меня один разведчик, почему-то запомнилась его фамилия – Омельченко. И тут заметил, что оказался мишенью, – по мне бил пулемет, метров с 50–60, пули трассирующие и ощущение такое, будто пролетают искры то с правой, то с левой стороны. Ночью особо не прицелишься. Упал, сдвинул снег автоматом, лежу, не двигаясь, – еще несколько очередей мимо, видимо, догадались, что я убит, по мне стрелять пока перестали. Огляделся – разведчика моего нет. Достал гранату, бросил за ограду наугад, чтоб взрывом сбить немцев с толку. В несколько бросков отошел назад и за угол ограды так, чтобы у этого пулемета быть не в поле зрения. Потом еще назад, чтобы ракеты не перелетали меня, а не долетали. Здесь можно немного разобраться.

Вижу, в сумерках прыгает на одной ноге Зимичев, наш старший. В руке наган, вокруг снег подбрасывают пули, и к нему ползут два матроса, посланные Шмелевым ему на помощь. Шмелев в такую переделку не попал, он шел с правой стороны, перед ним причал – на него не влезешь, но такую смелость, которую проявили эти матросы, не всегда увидишь и в кино.

Я дал очередь по пулемету, мешавшему им. Он почему-то на время замолк. Может, пули рядом застучали и озадачили немцев, но этого было достаточно, чтобы эти храбрецы подхватили его на руки и быстро потащили. Я вижу и радуюсь за них. Вижу, присоединился к ним Шмелев, подполз и я. Начинало светать. Быстро, по очереди: то мы со Шмелевым его, то эти два матроса (их фамилии – Исаков и Антоничев, не забудутся мной никогда) стали оттаскивать Зимичева хотя бы от пулеметного огня. Оттащили на километр, дальше нельзя, полон сапог крови. Наган не сдает, три последних патрона приберег для себя, и получается, что рука занята, нога перебита. Разрезали сапог, пуля попала в коленную чашечку. Перевязали, бинтами привязали и сапог. За этим занятием застал нас рассвет, а с ним и смертельная усталость, но надо отходить. Подняли раненого, не прошли и двадцати шагов, как впереди разорвались четыре снаряда. И так пять километров. Маскировочные халаты стали из белых черными и порванными пулями и осколками снарядов.