Бессонница

Глубоко в мозгу Ральфа вдруг снова возникло то сдавливающее ощущение — ощущение щелчка, — и хотя он не полетел со скамейки, тем не менее почувствовал, как его быстро тащит вверх… быстрее и выше, чем когда-либо раньше.

Вовсе нет, сказал голос. Когда-то ты бывал намного выше, чем сейчас, Ральф. И Лоис — тоже. Но ты на пути туда. Скоро ты будешь готов.

Любитель птиц, существовавший, сам того не подозревая, в центре великолепной, переливающейся золотом ауры, осторожно обернулся, быть может, желая убедиться, что этот безумный старик, сидевший на скамейке на верхушке холма, не подползает к нему с каким-нибудь тупым предметом в руках. То, что он увидел, заставило жесткую и надменную линию его рта расползтись от изумления. Глаза его вытаращились. Ральф увидел, как аура серьезного любителя неожиданно стала испускать лучи цвета индиго, и понял, что тот, несомненно, обескуражен.

Что с ним случилось? Что он видит?

Но вопрос был поставлен неверно. Дело было не в том, что видел птичник, а в том, чего он не видел. А не видел он Ральфа, поскольку Ральф поднялся достаточно высоко, чтобы исчезнуть из этого уровня, как прозвучавшая и исчезнувшая нота.

Если бы они сейчас были здесь, я легко смог бы видеть их.

Кто, Ральф? Если бы кто был здесь?

Клото. Лахесис. И Атропос.

И вдруг разрозненные осколки начали соединяться в одно целое в его мозгу, словно кусочки головоломки, казавшейся гораздо более сложной, чем на самом деле.

Ральф, шепотом: [О Боже мой. О Боже мой. О Боже мой.]

14

Шесть дней спустя Ральф проснулся в четверть четвертого утра и понял, что время исполнить обещание настало.

15

— Пожалуй, я схожу в «Красное яблоко» и куплю брикетик мороженого, — сказал Ральф.

Было уже почти десять часов. Сердце у него билось слишком быстро, и ему трудно было отыскать собственные мысли под непрекращающимся белым гулом переполнявшего его ужаса. Никогда в жизни ему не было так наплевать на мороженое, но это звучало вполне разумным предлогом для похода в «Красное яблоко»; стояла первая неделя августа, и в прогнозе погоды сообщалось, что столбик ртути, вероятно, поднимется утром до девяноста градусов [74] , а вечером пройдет гроза.

Ральф решил, что до грозы ему нет дела.

74

Около тридцати двух градусов по Цельсию.

Книжный шкаф стоял на ворохе газет у кухонной двери — Лоис красила его в темно-красный цвет. При его появлении она поднялась на ноги, положила ладони на поясницу и потянулась. Ральф услышал слабое потрескивание ее позвонков.

— Я пройдусь с тобой. Если я хоть ненадолго не отойду подальше от этой краски, вечером у меня будет раскалываться голова. Не знаю, чего это мне вообще взбрело в голову красить в такую жарищу.

Меньше всего на свете Ральфу хотелось бы отправиться к «Красному яблоку» в обществе Лоис.

— Не стоит, родная; я принесу тебе твое любимое кокосовое эскимо. Я не собирался брать с собой даже Розали, сегодня такая влажность. Почему бы тебе не посидеть на заднем крыльце, а?

— Любое эскимо, которое ты потащишь из магазина в такой денек, сползет с палочки к тому времени, как ты донесешь его, — возразила она. — Давай сходим вместе, пока еще есть тень на этой стороне…

Она запнулась. Слабая улыбка сползла с ее лица. Ее сменило испуганное выражение, и ее серая аура, лишь слегка потемневшая за последние годы, начала теперь мерцать красновато-розовыми угольками.

— Ральф, что случилось? Что ты надумал сделать?

— Ничего, — сказал он, но шрам сверкал внутри его руки, и тиканье часов смерти раздавалось отовсюду, громкое и вездесущее. Оно говорило ему, что он должен явиться на встречу. Выполнить обещание.

— Это неправда. Что-то не то происходит последние два или три месяца, а может, и больше. Я дура — я знала, что-то происходит, но не могла заставить себя взглянуть правде в глаза. Потому что боялась. И боялась недаром, верно? Я была права.

— Лоис…

Неожиданно она подошла к нему через всю комнату, подошла быстро, почти подбежала; застарелое растяжение спины ничуть не замедлило ее движения, и, прежде чем он успел остановить ее, она схватила его правую руку и пристально уставилась на нее.

Шрам яростно полыхал ярко-красным светом.

Ральф на мгновение понадеялся, что это лишь мерцание ауры и она не сумеет увидеть его. Потом она подняла на него свои глаза — вытаращенные и полные ужаса. Ужаса и чего-то еще. Ральфу показалось, это было узнавание.

— О Боже, — прошептала она. — Те люди в парке. С такими забавными именами… Клотц и Лахис — что-то в этом роде… И один из них порезал тебя. Ох, Ральф, Бог ты мой, что ты должен сделать?

— Послушай, Лоис, не волнуйся…

— Не смей твердить мне, чтобы я не волновалась! — выкрикнула она ему прямо в лицо. — Не смей! Не СМЕЙ!

Быстрее, прошептал внутренний голос. У тебя нет времени на то, чтобы торчать тут и препираться; что-то уже началось, и часы смерти, которые ты слышишь, могут тикать не только по тебе.

— Я должен идти. — Он повернулся и вслепую двинулся к двери. В своей тревоге он не заметил одного обстоятельства, которое наверняка заметил бы Шерлок Холмс: собака непременно должна была залаять — она всегда выражала лаем резкое недовольство, когда в доме кто-то повышал голос, однако она не лаяла. Розали не было на ее обычном месте возле стеклянной входной двери… И сама дверь была распахнута настежь.

Меньше всего в тот момент Ральф думал о Розали. Он чувствовал, как у него подгибаются ноги, и еще неизвестно, сможет ли он спуститься с крыльца, не говоря уже о том, чтобы добраться до «Красного яблока». Сердце колотилось и прыгало у него в груди, глаза жгло.

— Нет! — крикнула Лоис. — Нет, Ральф, пожалуйста! Пожалуйста, не оставляй меня!

Она побежала за ним, вцепившись в его руку. Она все еще держала в руке кисть, и крупные капли, брызнувшие на его рубашку, были похожи на кровь. Теперь она уже плакала, и от выражения жестокого, безысходного горя на ее лице у него едва не разрывалось сердце. Он не хотел оставлять ее так; он не был уверен, что сумеет ее так оставить.

Он повернулся и взял ее за локти: